Аня

— Как ты сказал? — встрепенулась Аня. — Ровно год назад я сидела под институтом на лавочке. Мне еще показалось, что ты мимо проскочил… странно…

— Что? — прошептал Белкин, касаясь губами ее волос.

— Только сейчас поняла. Тогда мне было так плохо… Осталась на бобах. По полной программе. Сидела и думала: Господи, за что? А надо было не так спросить.

— А как?

— Надо было спросить: для чего? Только сейчас поняла, для чего.

— Ну? — спросил Белкин.

В темноте Аня не видела его лица, но по голосу чувствовала, что он улыбается. Она могла не видеть его улыбку, потому что знала ее наизусть. Он мог молчать — она все равно знала, о чем он думает.

— Чтоб найти себя. И тебя, — ответила Аня.

Глава двадцать вторая Начало

Аня сидела за столом, кутаясь в шаль. За стеной рычал Белкин, поочередно изображая в лицах доброго доктора Айболита, клюнутого курицей Барбоса, бедную Зайчиху, Лису, укушенную осой. Видимо, пришел черед Бармалея, уж очень грозным был белкинский рык, а Соня заливисто смеялась, нисколько не боясь злого разбойника.

Корректура нужна была в понедельник, но не работалось. За окном плыли огромные пушистые снежинки, словно миллионы раскрытых куполов, мягко и бережно спускающих парашютистов: Марину Николаевну, прижимающую к груди клетку с попугаем; пятилетнего Андрюшу, слушающего спичечный коробок; Машеньку, осторожно ведущую тонкий прозрачный палец по истыканной иглой картонке; молодых и счастливых папу и маму; Игнатьевну, ухватившую штатив с капельницей; Александру Ивановну с огромной сумкой, набитой укупоренными банками; Анатоля, не перестающего даже в полете кричать в телефонную трубку; Лариску, юную, с открытым доверчивым взглядом; тетю Таню, крепко держащую трехлитровую банку с подсолнечным маслом; Леню, загорелого, веселого; Макса, снисходительно улыбающегося сквозь метельную пелену; Петю, привинчивающего фурнитуру к полированной доске; третьеклассника Белкина, перемазанного красками; медсестру Свету, прилетевшую из своей Германии; Васю-Василька, учительницу физики, Вику, Сережу, Оксану, Аленку, Славика, прохожих, кассиршу из супермаркета, соседку Олю, вредную тетку из третьего подъезда, парикмахершу…

Они летели и плавно опускались в заветный блокнот — толстый, с разлинованными страницами, уже наполовину исписанный. Аня взяла гелевую ручку и умчалась вслед за торопливо бегущими строчками, стремительно появляющимися на белом бескрайнем пространстве. Строчки неслись, иногда спотыкались, зачеркивались и вновь вырывались на свободу. Она так глубоко погрузилась в горячечную погоню за словами, что не услышала, как в комнату вошел Белкин, и очнулась лишь от прикосновения колючего подбородка к своей щеке. Захлопнула блокнот, оборвав предложение на полуслове.

— Я думал, ты работаешь. А ты тут развлекаешься, — нарочито строго сказал он, но глаза смеялись.

Говорить он мог что угодно. Что бы ни произносил вслух, Аня слышала: «Люблю, люблю, люблю…» И молча отвечала: «Люблю, люблю, люблю…»

— Я не развлекаюсь, — неожиданно для себя призналась она. Не хотелось пока ничего объяснять. Ее преследовали фразы, сплетаясь и распадаясь, улетая вдаль и возвращаясь бумерангом. Единственным спасением от них было взять и записать, пока они не завалились за край сознания, потому что достать их оттуда было невозможно, а мучили они, недосягаемые, еще сильнее.

— Я не развлекаюсь. Хочешь посмотреть?

Она раскрыла блокнот на первой странице и доверчиво протянула его Белкину:

«Глава первая. Вначале было слово

Мир неожиданно обрел реальность. Хаотическая мозаика звуков, запахов, прикосновений и зрительных образов внезапно сложилась в целостную картину, ошеломляющую выверенной гармонией.

Волшебным кодом, объединяющим разрозненные ноты ощущений, стали буквы, написанные в тетрадке в клеточку маминым чертежным почерком. Не слова, произнесенные вслух, помечающие вещи и явления звуками, а именно черные значки, стройными рядами бегущие по белой бумаге…»

КОНЕЦ