Анискин и Боттичелли

– Посмотрим, посмотрим! – обрадовался Качушин.

Они долго-долго смотрели на Георгия Победоносца.

– Он! – сказал участковый. – Емелька Пугач! Ежели ретушер сделает бороду – во! Пустит на лоб волос, бровь вздымет – Емелька Пугач!

Отец Владимир изысканно улыбнулся.

– Не знаю, смею ли молвить, но… Федор Иванович, у Победоносца – ваши глаза… Простите великодушно!

В тишине Анискин и Качушин вернулись на прежние места, сев, онемели. Через секунду-другую участковый обратился к отцу Владимиру с нежной и хитрой улыбкой:

– Вот чего я понять не могу, гражданин поп, так как это вот он, Тупицын, за один раз мог вынести двадцать три иконы? Это как так, гражданин поп и Тупицын?

– За три раза! – сказал Тупицын. – За три дня!

Отец Владимир заскучал, смутился.

– Как так, а, гражданин служитель культа?

– Сие происшествие имело место… Три дня, великодушно простите, пребывал в пункте, райцентром именуемом.

Анискин расплылся:

– С матушкой-попадьей гуляли!

– Гражданин Тупицын Егор Валентинович, – сказал Качушин, – по справке Московского уголовного, розыска иконами не торговал, не спекулировал…

Тупицын вскочил, крикнул:

– Я коллекционер – русский человек!

Анискин проговорил не глядя:

– Русский! Чуток нет… Русский человек такую красоту, как Георгий Победоносец, от народу прятать не будет… Вот берем Якова Власовича, директора нашей школы… Я ничего лишнего не говорю, Яков Власович?

– Хм!

– Яков Власович в деревне желает музей – я точно выразился? – музей!… Хочет музей открыть там, где в клубе это… фойе. Так я сказал, Яков Власович?

– Хм! Да, да!

– Оно и безопасней, – сказал Анискин. – В клубе теперь, как аккордеон уворовали, сторож в наличности… Разорился райотдел культуры!

Тупицын улыбнулся.

– Музей! Даже если музей откроете, директор школы, советую: не сообщайте больше никому в сорокастраничных письмах каталог собственной коллекции. Бросьте эти ваши щедрые сибирские замашки!

– Не все жулики! – разозлился Яков Власович.

Величественно шла к милицейскому дому прямая, помолодевшая лет на двадцать Валерьяновна. Черный кружевной платок, длиной почти до пят, черная сатиновая юбка миллионами складок вьется на ходу, на блузке – громадная камея… За ней шли три старухи богомолки. Валерьяновна приняла из рук Качушина икону Иоанна Крестителя, далеко отнесла от дальнозорких глаз – смотрела долго, внимательно, профессионально.

– Не! Она! Не подменили!

Обернулась к Тупицыну, сверху посмотрела на него царственно.

– Ты, что ли, скрал?

– Я.

– Понимаешь толк! Умный… Сам рисуешь?

– Пишу!

– Продолжай, толк будет… Из тюрьмы выйдешь – продолжай. Захочешь Крестителя посмотреть, приходи, ежели не помру… Кормить буду! На пухову перину укладу… Это кода отсидишь! Ну!

– Хорошо! Простите, если можете!

– Бог простит! Анискин – не…

Повернулась к участковому, смерила его взглядом с ног до головы, усмехнулась:

– На Георгия не похож, на Петра-ключника смахиваешь… Тот все райски ворота стережет… Ладно! Пошла!

У порога обернулась, бросила, как милостыню:

– Одно плохо: я ведь письмо-то министру отослала!

– Но!

– Отослала, Анискин!

Он свихрился с подоконника:

– Давай в догон другое письмо, Валерьяновна, оправданье мне производи! Богом прошу!

– Подумаю! Пошла!