Анискин и «Фантомас»

Анискин ведет себя так, словно в комнате кроме него никого нет. Опять что-то передвигает на столе, открывает ящик, достает из него стопку бумаги, взяв ученическую ручку, рассматривает на свет перо. Оно ему не нравится, и он берет другую ручку – шариковую. Наконец Анискин откидывается на спинку стула, бесстрастно поглядев на молчащих мальчишек, нарочито усталым голосом произносит:

– После того как вы, Опанасенко и Матушкин, признались в совершении ограбления кассира сплавного участка, возникает такой вопрос. Где деньги? Вот ты, Виктор Матушкин, сообщи, где находятся деньги, – уверенный в том, что мальчишка ответит, Анискин подносит к бумаге кончик шариковой ручки. – Отвечай, Виктор Матушкин, где находятся деньги.

– Ни про какие деньги мы не знаем, – отвечает за товарища Петька. – Никакого кассира мы не грабили.

Анискин от удивления роняет ручку.

– То есть как не грабили? – обиженно восклицает он. – А признание?

– Какое признание? Никакого признания не было!

– Как не было? Витька, я тебя спрашиваю: ты кричал "Нашли!"? Витька молчит, а Петька снисходительно улыбается.

– Вы нам голову не морочьте, товарищ участковый, – говорит он. – Вся деревня знает, что грабители были в чулках, вот Витька и обрадовался, что грабителей нашли… Так было дело, Витька?

Витька согласно кивает, а участковый все еще не верит в свое поражение. Он суетливо вскакивает из-за стола, подбежав к Витьке, заглядывает в лицо.

– Ты почему молчишь?

В ответ на это мальчишка стискивает зубы, поднимает лицо и смотрит на Анискина такими глазами, какими, наверное, смотрел в лицо смерти Галилей.

– Никого мы не грабили, ни про какие деньги не знаем! – победно заявляет Петька. – Вы еще ответите, товарищ Анискин, за клевету.

Вернувшись на свое рабочее место, Анискин несколько мгновений сидит молча, потом начинает навзрыд хохотать.

– Это что же делается, друзья-товарищи, – приговаривает он, – это что же делается?

В ночи ярко светится красный флаг на высокой буровой вышке; гудит мотор, лязгает металл, раздается негромкая гортанная песня, которую поет рабочий-азербайджанец. Прожектор освещает легкие ажурные конструкции вышки, в километре от которой величаво течет широкая Обь, пересеченная лунной полосой. На берегу пошумливают кронами три старых осокоря. Над рекой тоже слышна гортанная песня буровика. А слева – по широкому плесу – идет пассажирский пароход, освещенный огнями так, что кажется похожим на солнечную виноградную гроздь. Ночь, ночь.

В деревне тихо, где-то приглушенно лают собаки, попискивает гармонь; жена участкового сидит на крылечке спокойно, прислонившись спиной к точеной балясине, смотрит на луну. Она не меняет положения, когда скрипит калитка и муж проходит по двору. Стараясь не стучать сапогами, он садится на крыльцо, подняв голову, вместе с женой глядит на полную луну. Несколько секунд проходит в молчании, потом Глафира осуждающе произносит:

– Это же надо целый день ничего не есть! Жду его на обед – его нету, жду к ужину – его обратно нету. Это ты чего же? Не знаешь, кто кассира ограбил?

– Знать-то я знаю, – задумчиво отвечает Анискин, – да вот одного понять не могу: кто ребятишек на это дело подбил? Не могут же они сами на такое позорное дело сподвигнуться.

Глафира долго и сосредоточенно думает.

– В этом деле я с тобой согласная, – наконец говорит она. – Да и народ в деревне думает, что ребятишками взрослый жулик распоряжался… Ты кого подозреваешь?

Участковый смотрит на жену внимательно, ласково: видно, что ему хорошо сидеть на крыльце рядом с ней, слушать ее напевный по-сибирски голос.

– Подозреваю я одного человека, – вздохнув, говорит он, – да подхода к нему пока нету… Меня, мать, другое дело тревожит… Отчего это Витька с Петькой запрыгали, когда я протокол из планшетки вытащил? Чего они оба-то всполошились?

– Это какой протокол, отец? – спрашивает Глафира.

– А тот, что в районе составили на Ваську Опанасенко за хулиганство. Ребятишки, как увидели его, так воробьями запрыгали…

Глафира опять задумывается.

– Про этот протокол, отец, в деревне слух идет, что его будто тебе сплавконторская кассирша, которую ограбили, везла. Об этом Сузгиниха слышала от Маренчихи…

Анискин пораженно вскакивает.

– Ах, ах! – восклицает он. – Так это же все дело меняет. Ну, мать, за такую весть тебе надо большой подарок поднести.

Глафира улыбается.

– Ты лучше, Федор, всех карасей съешь, вот и будет мне подарок.

– Съем! – бурно радуется Анискин и осторожно обнимает жену за плечи. – Ну, мать, ты у меня просто – райотдел милиции… Мне ведь протокол на Ваську по почте прислали!

И опять утро – прозрачное, солнечное, августовское; еще стоит на дворе лето, но уже чувствуется приближение осени. Шагающий по тротуару Анискин останавливается возле какого-то палисадника, встав на цыпочки, срывает слегка пожелтевший черемуховый лист. Затем участковый идет дальше – проходит мимо школы, на воротах которой висит алое полотнище "Добро пожаловать! С новым учебным годом, ребята!". Здесь Анискин тоже останавливается, рассматривает лозунг, хмыкает, наконец идет дальше.