Анюта — печаль моя

Убежала Домна, и они окончательно вылезли из погреба, затопили печку. Надо было как-то жить дальше. Домна чуть прибавила им духу, но все же страшные вести, которые она принесла, не поддавались никакому разумению. Анюта все думала и думала об этом, но так и не смогла до конца поверить. Раньше, если человек умирал, даже в чужой деревне, все охали и ахали, ходили на похороны и поминки. Смерть была событием. А нынче просто зарыли в землю сто человек. А ведь каждый из этих ста — чей-то отец, сын и брат, где-то его дожидаются, где-то на него надеются!

Нет, этого не может быть, тихо твердило то существо в Анюте, которое стойко верило в леших, домовых, боялось бабкиного Бога, но помалкивало про это в школе. В школе ведь твердили, что нет ни Бога, ни нечистой силы, вообще ничего нет. И та Анюта, что была у всех на виду, Анюта-отличница и пионерка, бойко говорила на уроках, что все это одни предрассудки, а про себя тут же молила: «Господи, прости меня, Боженька, не покарай за этот грех, я не могу говорить правду!»

После смерти бабы Арины Анюте не с кем стало поговорить обо всем этом. Только бабка поняла бы ее ужас и смятение, и объяснила бы, может, не совсем толково, но в чем-то очень убедительно. А мамку страшно было и спрашивать, она жила только в своих мыслях. О том, что батя тоже, может быть, лежит сейчас в чистом поле и некому его прибрать. О том, что Ванька уже на фронте, а Любка неизвестно где. В Песочне давно немцы, успела ли она уйти? Эти думы иссушили мамку, ни о чем другом она не могла говорить. Ночами плакала и стояла на коленях перед божницей, все молилась бедная, надеялась вымолить их у Бога.

Приходили к родне козловцы и голодаевцы, рассказывали, что у них воцарилась неметчина. Фронт покатился дальше, к Москве, затихла стрельба, отлетали самолеты. Большая немецкая часть на днях двинулась к Рубеженке, в Козловке осталось человек тридцать немцев. Они разместились в четырех хатах, в остальных разрешили людям жить.

Появилось новое начальство — комендант Гофман. А возле сельсовета, где разместилась комендатура, провели немцы первое собрание. Гофман велел согнать народ и зачитал приказ — в каждой деревне выбрать старосту, поделить колхозную землю на нивочки, чтобы все сеялись весной сами по себе, как при единоличном хозяйстве. Немцы даже обещали дать весной семена и лошадей на пахоту. И не в одной голове пронеслось: вы еще доживите до весны, тогда поглядим, придется ли пахать. Надеялись, что к весне и духу их не будет. Надеяться надеялись, но все же поторопились подобрать себе старост получше. Гофман приказал старостам собрать по десять голов скота с деревни. Козловский староста сказал бабам прямо:

— Бабы, надо сдавать, будем по очереди…

И первым привел теленка. Без ропота собрали им десять голов. Какая бы власть ни пришла — первым делом начинает обирать мужика. Так всегда было. Но такая власть даже понятней: и правда, зачем немцам крестьян бить, кто ж их кормить будет? Про Дубровку и Прилепы пока забыли. Но дубровцы тоже поджидали немцев. Загодя обсудили, кого поставить старостой, чтобы не обижал и лишнего не брал. Сговорились на Степане, Михаленковой Кати мужике. Катя — баба смелая, горластая, ее за это прозвали Сорокой, а Степан тихий и неприметный, очень хороший хозяин. Это раз. Не жадный и совестливый — это два. И три — никогда не ходил в начальниках и не привык командовать. Так и объявили ему: Степан, быть тебе старостой и не разговаривай!

Степан побурчал, но его и не больно-то спрашивали. Тем более, рассудили, Степан как инвалид, он еще с гражданской без ноги, никогда не работал в колхозе. Инвалиду все сходило с рук. Немцам это должно было очень показаться. Ну, чем не кандидат в старосты?

Первым делом Степан велел свести по домам оставшихся колхозных коров и телят, а то немцы скоро приберут к рукам и на счет не поставят, начнут таскать из хлевов личную скотину. Быстро поделили и забытое в амбарах семенное зерно. В Козловке не успели, так немцы уже все повыгребли. Степан так и прикинул:

— Прогаврилили козлы ржицу, а мы спрячем, нам хватит весной посеяться, еще и останется.

— Верно-верно, девоньки, тащите скорейше, — засуетилась бабка Поля, — если они у нас хлебушек вывезут, нас тогда и стрелять не надо, мы и так с голоду подохнем.

Когда в первый раз наехали к ним немцы, Анюта от страху даже на улицу не выглянула, только слышала урчание мотоциклов. Мамка велела им на печке сидеть, и сама никуда не пошла. А Настя побежала к сельсовету, разве могла она такое пропустить. Немцы, как и в Козловке, назначили сдавать скот, поставили старосту — в общем, провели собрание и отбыли.

То не видно было по деревне ни одной живой души, все прятались по хатам, а после этого собрания стал собираться народ на посиделки: то сидят кучно у кого-нибудь на крыльце, то у колодца бабы судачат, куда лучше припрятать картошку и зерно. Боялись, что отберут. Кто зарывал на огороде, кто в сарае или пуньке. И все друг у дружки спрашивали, потому что не у кого больше было спросить: Господи, и долго нам под ними жить, писем нет, как терпеть?