Анюта — печаль моя

В приделе ни души, только отец. Он сидит за столом и ждет. А она несет ему из кухни миску со щами. Отодвигает плечом занавеску, шагает, как впотьмах. Миска жжет ладони, Анюта терпит. Милый папка, вернись поскорей и спаси нас, шептала Анюта одними губами.

В тот день забежали девки, Танька с Лизкой, ее проведывать. И затараторили все разом:

— Анютка, новости наши слыхала, ай не? Степана вчера расстреляли, он в отступ не ездил, решил отсидеться поближе к дому, дождаться своих, а как увидел, что деревня горит, прибежал тушить…

Танька покрутила пальцем у виска: дура ты безголовая, чего ты разболталась. У Анюты снова заныло сердечко: так вот почему мать с Настей убежали тайком, ничего ей не сказали. Боятся, что она совсем сомлеет. Ну Лизка решила уж досказать до конца, раз начала. Только дядька Степан хату свою разволок по бревнышку… Хату прибежал спасать, надо было самому спасаться. Заходят наши, штрафники какие-то, пытают у бабки Трошихи: где ваш староста? Та, ничего плохого не подумавши, указала — вон его хата. Они его тут же, на собственном дворе стрельнули.

— За что же дяденьку Степана? — потерянно повторяла Анюта.

И тут Лизка их удивила. Она встала перед ними руки в боки и говорит:

— Как это за что? Он же на немцев работал. Наши танкисты говорят, всех старост теперь будут судить, вот и голодаевский, как услыхал про такое дело, утёк и схоронился где-то, до сих пор найти не могут.

— А не чупуши ты! — закричала Танюшка. — Степана не немцы поставили, а деревня выбрала, бабы его заставили в старосты пойти.

Никогда они с Лизкой не были подругами, а с этого дня Анюта ее совсем невзлюбила, и ничего с собой не могла поделать. Как она разбахвалилась, глазищи разгорелись:

— Слыхала, Анютка, как мы всю ночь гуляли? Уже развиднелось, когда разошлись по дворам, и гармошка была.

Но Танька ее быстро укоротила, как ножку подставила: кто, говорит, гулял, а кто всю ночь на лавке просидел, ни один танкист на тебя и не глянул, даром, что тебе пятнадцать лет и ты здоровенная кобыла, танкисты с прилеповскими девками ухажерились. Анюта не узнавала свою тихоню-Танюшку, раньше была не чутна-не видна, а теперь с самой Лизкой воюет. Вот и ее крестная учит: будь побоевитей, Нюрка, а то затопчут тебя. Но как стать побоевитей, ведь этому не научишься.

Побыли девчонки и пошли своей дорогой, сначала Степана поглядеть, потом к бывшей комендатуре. Там весь день танкисты играют на гармошке и поют. Один молодой паренек, говорили, так хорошо поет военные песни. Счастливые! Анюта устала, снова прилегла на солому. Девки шумные, клумные, но все равно с ними хорошо. Она уже боялась оставаться одна. Сжав под тулупом кулачки, Анюта себе твердо приказала и слово дала — будешь, как все, и чтоб ни одной слезинки. Никто из ее подружек не падает замертво на крыльце, зато все с ногами и на вечеринки бегают. Вспомнился ей Толик-Культя из Голодаевки. В детстве его искорежила какая-то болезнь, не было у него ни рук, ни ног, так — какие-то обрубочки. Но он приспособился ковылять понемножку по хате, только на улицу его носили. И прожил этот паренек почти тридцать лет, и когда перед войной помер, Настя сказала: слава Богу, прибрался, освободил матку. И Анюта обидно стало от этих слов: Толик никому не мешал, был тихим, ласковым парнишкой, и мать его любила и жалела больше других, здоровых детей и так убивалась по нём. И все-таки как это страшно, невыносимо быть не таким, как все, с ужасом подумала Анюта, лучше сразу умереть.

Она заранее не обдумывала, что говорить, как себя вести, чтобы быть как все, но женское, умное чутье ей правильно подсказало. Когда вернулись мамка с Настей, она первым делом узнала про почту, нет ли писем. Но мамка поникла и грустно отвечала, что почтарка еще не ходит, может, почту к ним пока не довезли. И только после этого Анюта буднично и просто спросила:

— Ну что, поглядели дядю Степана?

И мамка совсем не удивилась: да, сходили, поглядели… Как не любила Анюта этот обычай — ходить «смотреть» покойников, прощаться с ними, но ходила вместе с бабой Ариной по родне и соседям, раз так заведено.

Пока Настя варила на таганке кулеш, мамка присела к Анюте на краешек одеяла. Ей хотелось поговорить, и она рассказала все Анютке. И с тех пор часто разговаривала с ней, как со взрослой и даже советовалась по хозяйству.

— Сорока, бедная, убивается… А бабы стали перед Степаном на колени, каялись, прощения просили: Степа, прости, это мы тебя погубили. Ты ж нас два года поил-кормил, мы ж с тобой не голодовали, не бедовали, мы с тобой горя не знали, мы с тобой и вспахали и посеяли, и головушки наши не болели, чем завтра детей кормить…

Мамка попричитала и залилась слезами. И Настя у костра закручинилась:

— Отмучился ты, Степочка, дружечка мой золотой, откаснулись от тебя заботушки!