Анюта — печаль моя

Не столько учеба манила Анюту, учебой их не слишком нагружали. По некоторым предметам на весь класс доставался один учебник, после уроков домашнее задание читали вслух. Чернил и тех не было, разводили сажу. Мамка научила их делать чернила из бурака. О тетрадках давно забыли, какие они есть, писали на чем придется. Толик привозил старые газеты, на газетах долго можно было писать по чистым краешкам. Витька долго бегал с блокнотом, что ему Дорошенко подарил, но все хорошее кончается, исписался и блокнот, места живого не осталось, и спрятали его в сундук на долгую память.

С нетерпением Анюта ждала из города книг. Любка никогда не была книгочеем и считала глупой блажью тащить в такую даль толстые тома, лучше положить в сумки чего-нибудь съедобного и в хозяйстве полезного. Зато Толик сам читал в свободную минуту и Анюту понимал. Он привез им с Витькой Дюма и Жюль Верна, Лидию Чарскую и Толстого. Эти старинные книги в красивых коленкоровых переплетах он покупал и выменивал на базаре.

Анюта жадно глотала все без разбору, и любовные романы из давно ушедшей жизни, и «Поднятую целину», Конан Дойля и Горького. Какую-то струнку в ее душе но задевала каждая книжка. А были писатели, которые играли на всех струнах сразу, любимые писатели, среди них первый — Чехов. Как она радовалась, когда Толик выменял на картошку дореволюционное приложение к «Ниве», всего Чехова. Анюта читала Витьке-лентяю «Каштанку», своим женщинам — смешные рассказики. Потом Толик привез «Гулящую» Панаса Мирного. Этот роман Анюте не очень показался, зато матери и Насте понравился, по вечерам на чтения «Гулящей» сходились все соседки, в конце дружно всплакнули и потом долго вспоминали: ах, какая книжка!

Так Анюта читала и читала, и чтение стало ее учебой, а в школу ее больше тянуло из-за хора и драмкружка. Молодые учительницы-придумщицы затеяли драмкружок. Анюта боялась выходить на сцену, у нее сразу ноги подкашивались и начинало подташнивать от страха. Но сидела, как прикованная, на всех репетициях, глядела, как жеманится перед парнями Лизка, думала с горечью: это совсем не так нужно играть, просто, без кривлянья. Дома, перед осколком зеркала она репетировала Лизкину роль, но не суждено ей было стать артисткой из-за собственной глупой робости.

Другое дело хор. Она пела изо всех силенок и все равно не слышала собственного голоса, он сливался с десятками чужих. Это было замечательно. Особенно, когда репетировали с гармошкой: гармошка взрыдает, хор грянет, стекла в окнах забренчат! Любаша наведывалась и всякий раз ехидно спрашивала, когда же она думает перебираться в город, ведь грозилась недавно, что уедет, что нету у нее больше сил жить в этом карповом царстве. Но Анюта еще меньше хотелось уезжать из дому, чем прошлой осенью. Приходилось оправдываться.

— Ну как же я уеду? На октябрьские выступаем в школе, все деревни придут на собрание и на концерт. На Новый год нас в Мокрое пригласили в клуб, а весной, может быть, в Калугу на смотр поедем, вот!

— Вас там заждались в Калуге, дубровских певчих, там получше артисты найдутся, — сомневалась Настя.

Анюте так интересно было жить в этот год, что она не оглядывалась вокруг. Она даже не сразу заметила, что с матерью творится что-то неладное. Случилось это вдруг или постепенно угасала ее мамка, руки опустила, надорвавшись от мужицкой работы, или известие дурное получила? Но Анюта зорко наблюдала за почтальоншей, как и все в деревне. Бывало, почтальонша только покажется из лесу, а все уже знают, и как завороженные, следят за каждым ее шагом. Вот она уже в Прилепах, вот заходит в первую хату, к кому, зачем?

У них в Дубровке была молодушка, Алена, она, бедная не могла этого вынести, убегала и пряталась, пока почтарка пройдет, забьется в угол, закроет лицо руками и дрожит, как осиновый листок. Потом получила похоронку и перестала бояться, и не глядела в ту сторону, где почту разносили. Если бы почтарка побывала на их дворе, они с Настей сразу бы узнали. Этого не утаишь, соседи скажут. Они подумали и решили, что просто уходили мамку заботы да работы. Как-то выглянула Анюта в окошко: бредет ее мамонька с фермы, маленькая, дробненькая, как воробышек, глаз от земли не подымает. Придет домой, кипяточку попьет — и на печку. Крестная осторожно напомнит:

— Дед такую хорошую лесинку завалил, пойдем, Саш, притянем, весной пристроим сенцы с кладовкой.

Кума только виновато вздохнет — не могу, Настя. А Анюта сердито шепчет — не трогай ты ее! Настя больше про сенцы не поминала, до сенцов ли сейчас! Давно ли она посмеивалась над подругой, сколько в ней лошадиных сил упрятано, две или три. А теперь больше всего на свете боялась, что кума затоскует-затошнует, и с той тоски неизвестно чего надумает. Решила Настя и Любаше намекнуть и, выбрав момент, когда кума доила корову, начала издалека:

— Любаш, тебе ж сказали про твоего жениха, он же…

— Я все знаю, молчи, не хочу ничего слушать! — замахала руками Любка.

Настя перепугалась и язык проглотила. Но Любка тут же опомнилась и повинилась перед ней. Походила по хате, пометалась и говорит: