Анканау

Анканау не собиралась копаться в мышиных кладовых, а мотыжку она взяла для вида — пусть думают, что и она может найти клад сладких кореньев.

Давным-давно она не была в родной тундре, если не считать так называемых походов в пионерских лагерях, когда все гуськом шли по одной тропе, а по бокам шеренги, как пастухи, шагали вожатые и зорко смотрели, чтобы никто не отходил в сторону.

Пахло студёным сырым воздухом, под ногами чавкала вода — чёрная, ледяная, вобравшая в себя холод вечной мерзлоты. Вся морская гладь горела рождающимся днём, будто морские боги зажгли в пучине гигантский костёр, чтобы сварить варево из китового мяса.

«Хорошо на высоте! Кажется, сама выросла и скоро головой коснусь облаков…» Анканау присела на камень, заросший синим мхом, скорее похожим на рыбью чешую, чем на растение.

Отчего замирает сердце? Словно ждёшь какую-то радость? Что-то необычное снится по ночам, а утром откроешь глаза, оглянешься — никого нет, всё по-прежнему, как было вчера вечером. В чёрные, облачные сумерки Анканау ходила в колхозный клуб и часами сидела у стены, глядя на танцующих. Мимо проносилось чьё-то счастье, Анканау видела сияющие, но ничего не замечающие вокруг глаза.

Позавчера к ней подошёл парень. Анканау видела его впервые. Он церемонно пригласил девушку на танец и уверенно повёл её, крепко прижав к груди. Анканау была и рада, и в то же время сладкий страх сковал её, а тут ещё парень всё крепче прижимал её к себе. Пластинка крутилась бесконечно, томный голос пел о крышах Парижа, и, чтобы отвлечься от жаркого дыхания над ухом, Анканау думала о том, каким красивым должен быть город, если даже о его крышах можно слагать песни.

Парень говорил о себе. Он представитель зверокомбината. Приехал принимать продукцию — штабеля бочек, наполненных топлёным жиром морского зверя. Назвал себя — Алексей Труханов, бывший солдат. Признался в любви к Чукотке. «Люблю романтическую жизнь! — прокричал он в ухо Анканау. — В будущем году уйду в плавание в Ледовитый океан. Зимой буду учиться на курсах судоводителей в Пинакуле, на базе нашего комбината».

Весь вечер Алексей танцевал с Анканау, говорил без умолку и умело выпытывал у девушки, кто она и что делает в колхозе. В дальнем углу зала на пустой скамье сидел Вася Гаймо и смотрел оттуда на Анканау, бросал на Алексея сердитые взгляды.

Поздно вечером шли по набухшей дождливой водой тундре. Каблуки глубоко проваливались в пружинящую землю, цеплялись и рвали хлипкие корни. Алексей шёл рядом и пытался взять Анканау под руку. Она крепко прижала локоть, парень попробовал просунуть ладонь, потом бросил и хвастливо заявил: «Стану судоводителем — обязательно буду останавливаться в вашем селении». Анканау улыбнулась. Всё равно Алексей не видит, а то бы обиделся. У него такое лицо, глазами всё время ищет одобрение своим словам.

Возле дома Алексей стал напористее. Анканау вдруг ощутила на своём лице его мокрые волосы — парень полез целоваться. Анканау так оттолкнула его, что Алексей полетел на мокрую землю, успев выкрикнуть: «Ого, сила!»

На следующий день, встретившись на улице, Вася Гаймо отвёл в сторону глаза и даже не поздоровался. Девушка сама подошла к нему и рассказала обо всём. Парень сразу изменился, глаза его засияли, и он сказал: «Молодец, так ему и надо».

Все попытки Анканау сблизиться с кем-нибудь из девушек Кэнинымныма оказались тщетными: для одних она была очень молода, а для других просто неинтересна — постоянной работы у неё не было, куда пошлют, туда и шла — обрабатывала шкурки, возилась на жиротопке и даже бралась катать бочки.

С каждым днём она всё больше и больше укреплялась в мысли, что оказалась совершенно ненужной со своим восьмилетним образованием в колхозе.

Иногда приходили письма от подруг. Валя Рунмына писала из Анадыря: «Встретили нас в педучилище хорошо. Отвели нам, новичкам, отдельную комнату, а пока занятий нет, ходим на берег лимана, где стоят рыбаки. Рыбы здесь тьма. Все её едят — и люди и собаки… Как я счастлива: через несколько дней я с полным правом могу себя называть студенткой».

Если честно признаться, то Анканау надеялась, что её поступок — то, что она осталась в колхозе, — будет одобрен если не родителями, то хотя бы кем-то другим, кто послал отца произносить речь. Но даже директор Гунидзе сказал Анканау, узнав о её решении: «Вот тебе бы я посоветовал учиться дальше. Найдутся другие, которые могут остаться в колхозе».

Руки Анканау машинально хватали ягоды морошки и складывали в мешочек. Очень спелые ягодины, готовые вот-вот лопнуть и истечь сладким соком, она отправляла в рот, а мысли сами неслись, как речной поток, поднимая со дна памяти ил неприятных воспоминаний. Сами по себе воспоминания ничего плохого не содержали. Наоборот. Анканау воскрешала в памяти картины школьной жизни, поездки в пионерские лагеря, мечты вслух по вечерам в интернатской спальне, когда подолгу не шёл сон, но всё это навевало такую тоску, что слёзы закипали в глазах и стеснялось дыхание.