Анкета. Общедоступный песенник

Благородное беспокойство милиционера о благополучии Отчизны. Верно.

81. ВАМ ТРУДНЕЕ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ, ЧЕМ БОЛЬШИНСТВУ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ.

Неверно.

82. ВЫ НИКОГДА НИ В КОГО НЕ БЫЛИ ВЛЮБЛЕНЫ.

Неверно. Либидо — качество гносеологически агрессивное, влюбленность есть посягательство надушу и тело другого человека для блага этого человека — как полагает влюбившийся. А весомая доля агрессивности по отношению к человеку для его же пользы или пользы общества всякому милиционеру должна быть свойственна.

83… 84… 85… 86… 87… 88… 89… 90… 91… 92… 93…

93. ВАС ОЧЕНЬ ПРИВЛЕКАЮТ ЛЮДИ ОДНОГО С ВАМИ ПОЛА.

Неверно.

Стоп, стоп!

Какое стоп, не сходи с ума, — сейчас и это отыщешь в себе?

Или опять что-то вспомнилось?

Ну да, ты любил Кайретова, того самого, у которого первого появились часы. Но влюбленность эта была обычной, подростковой, он был для тебя ненавистный кумир. И никакого сексуального заряда эта влюбленность не имела — да и прошла она к старшим классам, — и была ведь одновременно настоящая, нормальная любовь к Алексине (которой не было, правда, как выяснилось).

Была тяга к Сергею Качаеву в ту пору, когда он еще не был мужем Алексины, а был разведенным холостяком, баловства ради вел в университете какой-то там спецкурс, был почасовиком (сам он закончил в свое время одновременно и русское и романо-германское отделение филфака — и считался студентом блестящим, но не стал учиться в аспирантуре и защищать кандидатскую, весь ушел в свои букинистические увлечения, иногда репетиторствовал, беря учеников немного, но за очень высокую плату — и почти все его ученики поступали в институты, в университет).

Я помню:

Это была заурядная встреча — на улице, поздней осенью. Он шел по улице прямо, с высокой головой, в длинном черном пальто, только не в кашемировом, как сейчас, а в драповом, с огромными пуговицами — и, конечно, в широкополой шляпе. Я двигался навстречу — и поймал себя на том, что не хочу, чтоб он меня заметил, хочу пройти стороной, и восстал в душе против этого — и пошел прямо на него. Я ведь давно хотел встретиться с ним не дома у Алексины, где мы совпадали два-три раза и где он вещал, а она слушала, а я помалкивал, разгадывая загадку, за что она так без памяти увлеклась им.

Мы поздоровались. Я знал, что он живет неподалеку, что он, скорее всего, идет домой. Мне захотелось туда. Мне захотелось знать, как он живет.

— Очень досадно, — сказал я. — Наши с вами разговоры всегда кончаются как-то на полуслове (хотя разговоров-то почти и не было!). У нас возникало немало интересных тем, хотелось бы одну-две довести до логического завершения. Если вы располагаете свободным временем, мы могли бы, не откладывая, заняться этим под стаканчик-другой винца.

— Винца я не прочь, — сказал Качаев.

Не стесняясь, он купил три бутылки дешевого портвейна. Вот если бы он был в какой-нибудь задрипанной курточке и кроличьей шапчонке, он, может, потребовал бы с независимым видом коньяку. А тут — с независимым же видом, но с тем оттенком независимого вида, который может появиться только у человека, который хорош собою и при этом в такой шляпе и таком пальто, — портвейна. Да, представьте, хочется иногда чего-нибудь простенького, незамысловатого. Для человека в курточке и шапчонке портвейн — нужда, для человека в таких одеяниях — прихоть!

На этом, я полагаю, основывалась его удивительная легкость, непринужденность, небрежность, с которой он купил этот самый портвейн с наполовину отклеившимися этикетками и понес его в руках, ничуть не собираясь скрывать или стесняться — а мог бы моим портфелем, например, воспользоваться.

Я этому не верил. И еще больше одолевало нетерпение попасть в его дом, оказаться с ним в общении и разговоре.

Дом оказался, конечно, не дом и даже не квартира, а комната в коммуналке — после развода с первой женой, которой он оставил все, кроме книг. (Комната, кстати, в том же доме, где живет вторая моя «невеста» — Тамара. Бедная женщина).

Нет, я не своими глазами на все смотрел, я смотрел глазами Алексины, будучи убежденным, что она не раз бывала там.

Я смотрел(а! — ? —!), как он, высокий, широкоплечий, элегантный в длинном своем пальто, открывает дверь — словно дверь своего особняка в глубине осеннего желтолиственного прозрачного парка.

Но — длинный коммунальный коридор. Все ожидаемо: какой-то сундук, детский велосипед, стиральное корыто, конечно же, на стене, телефон на подставочке, высокие двери, сумрак. Ты (это я о нем — за Алексину) — странен, неуместен в этом коридоре, если помнить, что ты хозяин здесь, что живешь здесь. Но — очарователен, уместен, изящен — если видеть в тебе пришельца, человека, случайно попавшего сюда. А поскольку в тебе как-то всегда уживаются случайность и принадлежность, ты — и хозяин, и гость, образ начинает двоиться — ты и странен, и уместен. Что же будет дальше?