Анна Ахматова. Я научилась просто, мудро жить…

Очерк этот, конечно, несколько разочаровал ее друзей и поклонников. Серьезный молодой ученый В. В. Иванов, сын писателя Всеволода Иванова, среди друзей и коллег более известный как Кома Иванов, сопоставляя стихи Ахматовой и ее устные рас сказы с мемуарным очерком, в котором он обратил внимание на упоминание о книжке Лотреамона, которую Модильяни вечно таскал в кармане, написал так: «Мне жаль, что в мемуарах, которые она дописала чуть позднее, нет этого раскованного озорства, так поражавшего в лучших ее стихах и в поведении с близкими. В прозе больше акмеистического петербургского хорошего тона».

На языке родных осин это значит, что Анна Ахматова снова выступает здесь в роли очень благопристойной царскосельской дамы («на нас глядит Европа вся»). И дальше у серьезного В. В. Иванова интересное наблюдение: «А можно ли о заумном (в хлебниковском смысле) «Мальдороре» Лотреамона в кармане у молодого Модильяни говорить в академическом духе, не сбиваясь самому на сюрреалистическую нелепицу?».

Думаю, что молодые друзья Ахматовой за рюмкой коньяка подтрунивали над этой «темниловкой» в присутствии почтенной озорной авторши. Не исключено, что она подхватывала шутку: одно дело – широкая публика или Озеров, которому можно рассказать Бог знает что, другое дело – свои люди. Смешнее всего сказал об этой истории «рыжий», И. Бродский. Он сказал, что получилась у Анны Андреевны ««Ромео и Джульетта» в исполнении особ царствующего дома». Ахматовой шутка очень понравилась, и легко представить ее счастливый смех, опять же в компании, опять же за рюмочкой коньяка[2].

Если забыть про болезни и про этот ужас, который высокопарно назван был когда-то «бегом времени» (да это же обвал, а не бег!), ей, в общем-то, после всей этой жуткой жизни, выпала счастливая старость…

В 1964-м году Ахматова поехала в Англию по приглашению Оксфордского университета, присудившего ей почетную степень доктора. Если б она приехала на год раньше, она могла бы сходить на лондонскую выставку произведений Модильяни и, увидев там выставлявшийся впервые рисунок «Обнаженная с котом» (а может, и «Обнаженная с кошкой», как знать?), узнать в обнаженной себя саму, такую прекрасную, стройную, с той самой ниткою африканских бус, в которых, как она и упомянула в очерке, он любил ее рисовать, приговаривая при этом, что «украшения должны быть дикарскими». Конечно же, она не призналась в этом злополучном очерке, предназначенном для печати, что, кроме африканских бус, на ней во время этих сеансов ничегошеньки не было. Что до египетского кота, которого Модильяни пририсовал в углу, то, хотя он в то время и увлекался египетским искусством, это вполне может быть все-таки не кот, а кошка. И при том не символ великого египетского искусства, а привычный ребус, который просто обожали монпарнасские художники, ибо од ним и тем же словом – chatte – называют по-французски и кошку, и один из самых укромных и красивых закоулков женского тела. Вот вам и «Обнаженная с котом», рисунок № 47 в самом полном собрании графики Модильяни, вышедшем в Милане в 1992 году, составитель доктор Освальдо Патани (может, и придется изменить датировочку, доктор Патани, может, это был все-таки 1911, а не 1910, и тогда уж на улице Бонапарта, мебель (кресло) хозяйская, а кота там не было вообще, но, может, все-таки в любом случае лучше остановиться на кошке…).

Любопытно, что, если бы Анна Андреевна вдруг увидела себя в Лондоне на стене выставочной залы, пожаловав на выставку с друзьями? Неужели стала бы суетиться, уводя своих спутников в дальний конец залы, как за полвека до этого суетилась, похоже, в парижском Салоне: «Идите сюда, господа, там не на что смотреть… А здесь вот портрет Мод Абрантес, между нами всегда, между прочим, находили сходство…». А может, и замерла бы перед рисунком, не в силах оторваться от юной красы этого длинного тугого тела: «Неужели это я? Боже Всемогущий, что с нами делает время…».

В Лондоне она повидала, через двадцать лет, «Гостя из будущего» и через пятьдесят – «отступника» Бориса Анрепа. Их лондонские дома показались ей слишком большими и богатыми после ее нищенской «будки» в Комарове, после России и Средней Азии: она и забыла уже, что люди могут так жить, придавать такое значение жилью, вещам – даже лучшие из людей…

В Лондоне Ахматову разыскала некая мадам Мок из Парижа, которая по совету самого месье Гоголева (нет, не Гоголя, мадам) писала диссертацию о творчестве Оленьки Глебовой-Судейкиной. О каком еще творчестве? Она сама была результатом творчества, Творенья… Это ее фотография? Боже, что с ней стало! Но у меня диссертация о творчестве, мадам, она ведь вышивала, пела, танцевала, лепила фигурки, переводила Бодлера – о, эти русские женщины… Вы знаете, мадам, что она умерла в Париже, как раз в то время, мадам, когда вы начали писать о ней в своей знаменитой поэме. Она жила в скудости, окруженная птицами – много-много птиц. В войну немецкая бомба попала в ее птиц…