Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы

– Ну как ты не понимаешь?! – Усталость после двух ночных смен, видимо, все-таки сказывалась, потому что я почувствовала, что его вопросы меня раздражают.

Как будто он не знает, что подобные поручения меня всегда беспокоят, а когда в них нет конкретики – тем более. Он ведь не раз слышал мои вздохи по поводу медицинской этики. Несмотря на расплывчатость формулировок, оба указания, которые мне обычно давались, были предельно ясными. «Помочь избавиться от мыслей об уходе из жизни» – значит, требуется срочно вывести человека из депрессии, чтобы он как можно быстрее смог показываться на публике. «Провести полное и тщательное лечение» – наоборот, изолировать его до тех пор, пока он полностью не вылечится.

Лично я всегда предпочитала второй вариант, потому что он предполагал серьезное лечение и борьбу с причинами расстройства, а не только снятие симптомов. Но подобные «просьбы» не обсуждаются, и оставалось утешать себя тем, что для ученой работы полезны исследования в обоих направлениях.

Возможно, бывали и другие пожелания, но я об этом слышала только сплетни и предпочитала не верить, что кто-нибудь из наших советских психиатров способен на подобное нарушение врачебной этики.

И вот теперь такой звонок и такое неопределенное поручение.

– Посмотри на это с другой стороны, – предложил Андрей. – Ты ведь сама жаловалась, что многих пациентов приходится не лечить, а только снимать симптомы. И что ты все время рискуешь, поскольку любой твой недавний пациент может через полгода сигануть в окно, и ты окажешься виноватой, хотя только выполняла указания. Ну так радуйся – ты можешь найти у нового пациента что вздумается и лечить его сколько захочешь.

Иногда радужный оптимизм Андрея выводит меня из себя. Он действительно не понимает или притворяется?

– А если я найду у него склонность к суициду, сообщу об этом, а завтра его найдут в петле или с дыркой в голове? Ты об этом не думал? И получится все шито-крыто, врач же поставил диагноз, значит, это точно самоубийство.

Андрей молчал, молчала и я, глядя на дорогу. Некстати всплыла в памяти сплетня, которую в больнице пересказывали шепотом и наедине. О том, что последней пациенткой покойного профессора Льва Васильевича Вишневского, у которого я стажировалась, была Надежда Аллилуева и что он не случайно умер через несколько дней после нее.

Я попыталась отогнать эти мысли. Сплетня есть сплетня, я ее и слушать не должна была. Да и глупости это – ну кто я и кто был профессор Вишневский. Я, к счастью, не вышла статусом, чтобы ко мне направляли жен членов Политбюро, для этого есть врачи позначительнее, со званиями и регалиями.

Самоубеждение, как обычно, помогло, поэтому, когда машина остановилась около дома, я уже почти успокоилась. Но Андрей умудрился все испортить.

– Знаешь, – задумчиво сказал он, открывая мне дверцу, – у нас в редакции больше всего боятся звонков именно в четыре утра.

– Почему? – удивилась я. – Чем четыре утра хуже трех или пяти?

– Говорят, что сам, ну ты понимаешь… – он бросил взгляд направо, где вдалеке виднелись кремлевские звезды, – отдает приказы перед тем, как заканчивать работу. Как раз около четырех утра. Поэтому, когда звонят в это время…

Уточнять не было необходимости. Я, как и все советские люди, хорошо знала, кто работает в Кремле по ночам. И это слишком близко перекликалось с тем, о чем я только что думала.

Не буду говорить, что мне снилось после такого разговора, хотя вечером мы с Андреем к этому больше и не возвращались. Но признаюсь честно – я, конечно, атеистка, однако следующим утром шла на работу с мыслью: «Господи, помилуй».

Глава 1

– Товарищ Никитина, к вам пациентка по спецнаправлению. – Старшая медсестра, как обычно, собственноручно положила мне на стол тоненькую папку, в которую мне предстояло подшивать записи бесед и результаты наблюдений. Вообще-то это не было ее обязанностью, но она считала своим долгом передавать личные дела таких пациентов из рук в руки, чтобы быть уверенной, что никто, кроме нее и врача, их не видел.

– Спасибо, – ответила я и слегка рассердилась на себя, заметив, что голос дрогнул. Причем дело было не только в том, что мне было страшно открыть личное дело, но еще и в старшей медсестре, от робости перед которой я никак не могла избавиться.

Впрочем, я такая была не одна – Варвару Ивановну в нашей больнице боялись все, включая главврача. Не по каким-то конкретным причинам, а просто так, из-за нее самой. Она вызывала некий иррациональный трепет своей монументальностью и фанатичной преданностью работе. Она даже обращалась ко всем не по имени и отчеству, а «товарищ Никитина», «товарищ Ермолов» и так далее. Прежде я таких суровых, словно высеченных из гранита женщин видела только в кино, где они обычно были старыми коммунистками, стоявшими у истоков партии.

Варвара Ивановна тоже была старой коммунисткой, но в отличие от киногероинь она нагоняла трепет не на белогвардейцев или фашистов, а на персонал больницы. Женщина, которую боятся врачи-психиатры, – это же просто анекдот какой-то.