Анна Ярославна

Угости меня вином,
я тебе спою о том,
как один мужик был хвор,
утром в пятницу помер.
Но архангел в этот час
дрыхал, не продравши глаз,
душу в рай нести не мог,
на другой улегся бок…

— Здорово! — похвалил Бруно, в то время как за длинным столом люди покатывались от хохота, и даже у конюха Яна, не все понимавшего в этой безбожной песенке, вокруг глаз собрались веселые морщинки.

Ободренный успехом, жонглер снова попиликал на виеле, а потом затянул высоким голосом:

В кущи райские спеша,
полетела ввысь душа.
Там апостол Петр с ключом
говорит: — Ты здесь при чем?
Умирай не умирай,
а простым нет входа в рай!
Но мужик был не дурак
и Петру ответил так:

— Я, как мученик, страдал,

я трудился, сеял, жал,

ты же трижды неспроста

отрекался от Христа!

Песенку прервал восторженный хохот трактирных завсегдатаев. Смеялся даже рыцарь. Жонглер вдохновенно озирал собрание.

Тут смутился страж святой
и скорее за Фомой!
Прибежал Фома к вратам,
мол, сейчас ему задам!
Стал на мужика орать:
— Как ты смеешь бунтовать!
А мужик ему в ответ:
— Почему мне входа нет?
Ну, а кто неверным был?
В рану кто персты вложил?
Тут заткнулся и Фома
от крестьянского ума!

Бертрана уже не было в живых, а вот он смешил людей. Трактирщик хохотал, поддерживая красными лапами колыхавшийся живот. Однако самым звонким смехом обладала Гертруда. Он был подобен серебряному церковному колокольчику. Так по крайней мере казалось простодушным посетителям таверны.

Девица сидела на коленях у Бруно и, когда смеялась, запрокидывая голову, показывала свои жемчужные зубки и нежную белую шею, а ее груди, упругие, как набитые песком жонглерские мячики, готовы были выпрыгнуть из полотняной рубашки, на вороте которой, как нарочно, развязалась тесемка. Не мудрено поэтому, что рыцарь Бруно несколько задержался в харчевне и даже спустился вслед за Гертрудой в погреб, исключительно с намерением помочь бедной девушке цедить вино в кувшины.

Сверху доносилась, порой прерываемая раскатами смеха, песенка Бертрана. Беднягу уже никто не целовал на земле.

Павел прибежал на крик,
непоседливый старик,
топает ногами он,
как разгневанный барон.
Но мужик прищурил глаз:
мол, мы знаем и про вас!
— А Христа кто злобно гнал?
Кто Стефана побивал? —
И апостол в тот же миг
прикусил себе язык.
Пошептались тут отцы
и, надев свои венцы,
к богу все втроем идут,
тащат мужика на суд…
Гертруда томно сказала:

— Бруно, что ты со мной делаешь! Ведь я пролью вино…

Одним словом, когда рыцарь и его слуга после препирательства с городской стражей, начальником которой, к счастью, оказался знакомый сержант, выбрались из парижских ворот, уже давно наступила ранняя осенняя тьма. Двое всадников утонули в ночи вместе с запасными конями, как в море чернил. Створка ворот снова со скрипом затворилась. Выбравшись на шалонскую дорогу, Бруно пришпорил коня…

Анна с нетерпеньем ждала ответа от Изяслава или его приезда. Иногда она плакала по ночам, сидела на постели и простирала руки во тьму, такое у нее рождалось желание обнять брата. Но дни проходили за днями, а Бруно не подавал о себе вестей. Уже истекли все сроки. Анне казалось, что сердце ее не выдержит ожидания и разорвется. По утрам она спрашивала наперсницу:

— Возвратился ли Бруно?

Милонега с печалью отвечала:

— Нет, госпожа! Рыцарь еще не приехал. Наверное, он будет к вечеру в Париже.

Приходил вечер, наступала ночь, но посланец не возвращался и никто не трубил трижды у ворот.