Анна Иоанновна

В.О. Ключевский в блестящем «Курсе русской истории» завершил исторический портрет Анны убийственной характеристикой: «…она… привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточённой жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений. Выбравшись случайно из бедной митавской трущобы на широкий простор безотчётной русской власти, она отдалась празднествам и увеселениям, поражавшим иноземных наблюдателей мотовской роскошью и безвкусием… Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезённых из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении»; последовали жестокие казни, «шпионство» и упадок «народного хозяйства», «доимочная облава на народ»^{12}. Нарисованный Ключевским образ оказал на распространение стереотипа о бироновщине не меньшее влияние, чем роман Лажечникова.

Однако в то же время появились основанные на архивных материалах объёмные труды^{13} и журнальные статьи^{14} о ещё недавно запретной эпохе, о самой императрице и её окружении. Стали публиковаться письма и указы Анны Иоанновны, бумаги Кабинета министров, императорского двора и обширных архивов Сената и Синода^{15}. К двухсотлетию Сената (1911) увидело свет многотомное исследование по его истории; затем была опубликована богато документированная история Императорского кабинета^{16}.

Зазвучали голоса учёных, пытавшихся более объективно подойти к изучению послепетровской России. Н.А. Попов полагал, что «немецкие правители, сменившие русских, были осторожнее их, менее обременяли свою память позорными интригами, нежели их предшественники», более того, «покрыли имя русской императрицы и русской армии военной и дипломатической славою». Историк и писатель Е.П. Карнович первым предложил заменить «бироновщину» на «остермановщину», поскольку именно А.И. Остерман являлся главным государственным деятелем аннинской России. Н.И. Костомаров полагал, что «во многих отношениях царствование Анны Иоанновны может назваться продолжением славного царствования её великого дяди»^{17}.

Работы В.М. Строева и В.Н. Бондаренко^{18} поставили под сомнение оценку царствования Анны Иоанновны как времени господства иноземцев. Первый из авторов полагал, что «злой гений» императрицы Бирон действовал лишь в придворном кругу, в дела управления не вмешивался и не помышлял о захвате русского престола; при дворе, как и в бюрократическом аппарате, русских было гораздо больше, чем немцев; само же аннинское правление нельзя считать упадком: проводились «не широкие реформы, но вызванные насущными потребностями государства мероприятия». Второй, оценивая печальное состояние финансов страны, указал, что государственный бюджет был подорван ещё до вступления Анны на престол, и представил мероприятия Кабинета министров по оздоровлению экономики страны^{19}.

Таким образом, в начале XX века начался процесс преодоления сложившегося образа царствования Анны Иоанновны. Однако в советское время историки потеряли интерес к «эпохе дворцовых переворотов» — перипетии борьбы за власть между группировками свергнутого класса не заслуживали изучения. В учебниках и обобщающих трудах 1930–1970-х годов преимущество отдавалось освещению роли петровских преобразований в преодолении отсталости России. Любая оппозиция этим реформам (например, попытка в 1730 году ограничить монархию) оценивалась как усилия, направленные на реставрацию допетровских порядков. В итоге произошло возрождение охранительно-монархического восприятия развития послепетровской России, а штамп о господстве «немцев» оказался удобным для классовой оценки правящей верхушки и её «антинациональной политики». Бироновщина вновь стала представляться «кровавым правлением шайки иноземных угнетателей», которые в лучшем случае выступали как жестокие и корыстные исполнители социальных требований русских дворян-крепостников^{20}.

Казённые формулировки учебников расцветали в романах популярного в своё время сочинителя Валентина Пикуля с принципиально упрощённым до уровня анекдота восприятием прошлого. Под его пером государыня предстала бабищей, ни в чём не знавшей удержу:

«… — Колокол иметь на Москве желаю, — объявила однажды. — Чтобы он на весь мир славу моему величеству благовестил. Дабы всем колоколам в мире был он — как царь-колокол… — Баба ещё в самом соку была. Полногрудая. Телом крепкая. С мышцами сильными. На мужчин падкая. Чёрные, словно угли, глаза Анны Иоанновны сверкали молодо. Корявое лицо — в гневе и в страсти — оживлял бойкий румянец.

Не боялась она морозов, в свирепую стужу дворцы её настежь стояли. Платок царица повяжет на манер бабий, будто жена мужицкая, и ходит… бродит… подозревает… прислушивается. Иногда в ладоши хлопнет и гаркнет во фрейлинскую:

— Эй, девки! Чего умолкли? Пойте мне… Не то опять пошлю всех на портомойни — для зазору вашего портки стирать для кирасиров моих полка Миниха! Ну! Где веселье ваше девичье?..