Анна Иоанновна

Анна Иоанновна, как известно, не отличалась постоянством увлечений. В 1734 году ей импонировало занятие брачными и семейными делами. Летом того же года она прослышала, что у Марьи Юсуповой, вышедшей замуж за некоего Возницына, не сложилась семейная жизнь. Поскольку Марья Возницына в детские годы императрицы ухаживала за нею, то она решила ее облагодетельствовать — прислать ее в столицу «А ежели б она от мужа вовсе не похотела ехать, то на время к нам ее конечно отправить на нашем коште немедленно».

Немало писем и указов Анны Иоанновны преследовали цель удовлетворить любопытство. Императрице, например, стало известно, что в Москве мартышка родила детеныша. Велено было бережно переправить их в столицу. Императрица сочла необходимым известить Салтыкова о благополучном прибытии в Петербург мартышки с потомством. 25 мая 1735 года она писала ему: «Мартышки, присланные от тебя сюда, привезены все здоровы, и то нам угодно, что ты их прислал».

Экзотику двора составляли инородцы, проживавшие как на территории России, так и за ее пределами. В 1734 году Анна Иоанновна велела Салтыкову написать командовавшему русскими войсками в прикаспийских территориях генералу Левашову, чтобы он сыскал двух девочек-персиянок, грузинок или милитинок, чтоб были «белы, чисты и не глупы». В другом письме она требует, чтобы Салтыков прислал ко двору калмычку, находившуюся на обучении у Строгановых.

Среди этого бурного потока посланий Салтыкову изредка встречаются деловые письма и указы, важнейшим из которых являлся указ 15 января 1736 года с выражением в резкой форме неудовольствия служебной деятельностью генерал-губернатора. Уже первая фраза указа свидетельствовала о высокой степени раздражения императрицы: «Уведомились мы, что в Москве не только в коллегиях, но и в сенатской конторе в Москве, где вы сами первейшим членом присутствуете, дела не только медленно, но и от большей части по партикулярным страстям от судей челобитчикам производят долговременно, ходя за делами, великие убытки причиняются». Указ завершила угроза: «Ежели вашим недосмотрением и нерадением впредь такие же непорядки происходить и суд и дела по страстям отправляемы будут, то вы в том перед нами в ответе будете».

Недовольство Салтыковым назревало исподволь, в течение полугода до появления обескураживающего указа. Первый сигнал последовал в июле 1735 года, когда императрица больше месяца не получала ответа на свой запрос, «коликое число в Москве при нашем дворце имеется повсегодного и прочих расходов». Напоминает о присылке ведомости «без дальнего замедления». Второй упрек отмечен в письме 15 сентября 1735 года, когда в каком-то официальном документе Салтыков титуловал имеретинскую царевну «высочеством». Этот титул, внушала императрица Салтыкову, принадлежит «только одной нашей фамилии, а ей довольно и царевны»[74].|

Можно представить, в какое уныние привел Салтыкова указ 15 января 1736 года: строил догадки, чьими происками он вызвал гнев племянницы, но, не обнаружив недруга, решил искать защиты у Бирона. Он просил исхлопотать ему право приезда в Петербург, чтобы оправдаться, ибо «от несносной печали чуть жив хожу, только не даю себя знать людям». Отвечая, Бирон выразил Салтыкову сожаление и сочувствие, «особливо для того, что я про тот указ был не известен». Здесь же Бирон не преминул напомнить, что он во внутренние дела не вмешивается[75].

Думается, Бирон лукавил, ибо его заявление о невмешательстве во внутренние дела нельзя принимать всерьез — почти все современники единодушно утверждают, что императрица не принимала ни одного решения, предварительно не посоветовавшись с Бироном. Во всяком случае, этот указ являлся гранью во взаимоотношениях племянницы и дяди; о чем свидетельствует резкое сокращение числа записок к нему: в 1732 году их было отправлено 87, в 1736-м — только 28, а в 1737-м еще меньше — 23. До полного разрыва дело не дошло, Салтыков занимал все три должности еще три года и был отставлен только в мае 1739 года[76].

Подчас обескураживают и многочисленные устные повеления императрицы придворным и вельможам. К ним, например, относится недатированное повеление Катерине Лаврельше, выполнявшей какую-то придворную должность: «Известно нам учинилось, что у кастелянши прачки в тех же посудах, в которых моют наши и принцессины сорочки и прочее белье и других посторонних моют же». И далее: надлежало «нашего и принцессного белья „иметь особливую палату“, запираемую на замок, и „особливых“ семь прачек, а также отдельные принадлежности для стирки»[77].