Анна Иоановна

И Василий Кириллович, надуваясь, читал свой панегирик, и новый валет[113] высших валетов герцогских допивал свою бутылку. Между тем неслышными шагами вошёл в комнату старичок, едва ли не семидесятилетний, худощавый, бледно-восковой, с серебряным венцом из волос, с редкою седою бородкой, в чёрном русском кафтане, подпоясанный ремнём, – настоящий мертвец, которого требовала к себе земля! Одни глаза обнаруживали в нём жизнь, и жизнь мощную, пламенную. Это был дядя нашего стихотворца, некогда учитель в Киевской академии и потом служка тверского архиепископа Феофилакта Лопатинского, который за то, что не хотел отложиться от убеждения, проникшего ум и сердце его, но неприятного временщику, был схвачен от священнодействия в полном облачении и брошен в Петербурге в смрадную темницу. Увидав старика, племянник стал в тупик.

– Продолжай, племянничек, продолжай! – сказал служка, усмехаясь пронзительной усмешкой, – прибавь к своим похвалам новый подвиг благодетелю России! Новый кровавый стих к твоим великолепным виршам!

Старик расстегнул на себе поясный ремень, спустил левый рукав кафтана и рубашки, отчего обнажилось плечо. Оно было изрыто кровавыми бороздами; кровь, худо запёкшаяся, струилась ещё по остову старца.

Тредьяковский смутился.

– Что, друг? Не правда ли, стоит твоего панегирика? – продолжал он, одеваясь. – И это всё он! Твой Аристид, твой Солон и Фемистокл!.. За то, что я осмелился сквозь решётку тюрьмы подать моему архипастырю, моему благодетелю и отцу чистую рубашку – три месяца носит одну, не скидая; гнёзда насекомых источили уж её! Вот человек – герой… Отрёкся ли он от своей веры, лишённый посоха своего, церкви, Божьего света, воздуха, изгложенный червями и болезнями? Вымучили ли из него пытки хотя одно слово против его совести?.. Его бы славить, его бы воспевать!.. Где вам!.. На вас только облик человеческий, а так же ползаете, как четвероногие. Вам скорей награду здесь, на земле, хоть медный грош, лишь бы не даром!.. А небо? О! Никогда не гляделось оно в вашу душу, никогда не тянуло оно её к себе; ни одна йота из языка человека с Богом не тревожила вас дивным восторгом! Твоё сердце бежало ли когда на уста вместо слов? Беседовал ли ты когда с этим Богом слезами? Несчастный! Ты из этого ничего не знаешь. Камень камнем и будет. Продолжай, любезный, подноси на коленях своё стихотворное враньё: сын времени погладит тебя по головке, может статься, окутает тебя в свою ливрею, озолотит тебя и поставит на запятки. Но знай! Внуки наши обрекут тебя достойному позору, оплюют твои подлые творения. Слышишь?.. Громы надо теперь на палачей, ужасные громы неба, а не чиликанье синиц под ружьём охотника, не блеянье овец под ножом мясника! И грянет этот гром! Горе вам тогда! Слышишь ли?..

Голос вдохновенного старца умолк – может статься, последняя его лебединая песнь на земле. Он исчез.

Долго ещё племянник слушал его, поверженный в ничтожество громовыми истинами старца, как бы приходившего на миг из гроба, чтобы обличить его в раболепстве. Подачкин, разинув рот, слушал также, ничего не понимая. Налитый стакан стоял нетронутый.

Наконец Василий Кириллович одумался, встал, подошёл на цыпочках к двери и припал к ней ухом: никого! Отворил её – никого! Тут он осмелился произнести:

– Сумасшедший! Накупается каждодневно на побои: то нянчится около своего архиерея, дерзнувшего воспротивиться власти его светлости, то шляется по караульням, воздвигает на него ненависть солдат и предсказывает восшествие на престол Елисаветы Петровны. Кончить ему неблагообразно!

Василий Кириллович начал опять читать свой поднос, но чтение было опять прервано. Вошёл в каморку кабинет-секретарь Эйхлер. Подачкин вытянулся во фронт; хозяин встал, смутившись, и приветствовал гостя как мог; но этот, не дав ему расплыться в многоглаголании, отвёл его в соседнюю, ещё меньшую, каморку. Здесь шёпотом объявил, что все усилия произвесть Василия Кирилловича в профессоры элоквенции остались тщетны, потому что фаворит решительно падал и судьба его на волоске. Целая свита сожалений, вздохов, жалоб на несправедливость людей и переменчивость фортуны следовали за этим объяснением. Стук-стук, новый гость – и кто ж? Зуда, которого не видали целые веки. Никогда ещё каморка Тредьяковского не имела у себя столько разнородных посетителей. Разумеется, что поклонение пиита обратилось к восходящему солнцу, и Эйхлер вынужден удалиться.