— Долли, — продолжалъ Степанъ Аркадьичъ, — что я могу сказать. Одно — прости. Прости.[270]
Вспомни, разв 8 лтъ жизни не могутъ искупить минуты увлеченія?Она слушала до сихъ поръ съ злобой съ завистью, оглядывая нсколько разъ съ ногъ до головы его сіяющую свжестью и здоровьемъ фигуру, но она слушала, онъ видлъ, что она хотла, желала всей душой, чтобъ онъ нашелъ слова такіе, которые бы извинили его, и онъ не ошибался; но одно слово —
— Уйдите, уйдите. Разв вы не можете оставить меня одинъ день? Завтра я перезжаю.
— Долли!..
— Сжальтесь хотя надо мной, вы только мучаете меня, — и ей самой стало жалко себя, и она упала на диванъ и зарыдала.
Какъ электрической искрой, то же чувство жалости передалось ему. Сіяющее лицо его вдругъ расширилось, губы распухли, глаза налились слезами, и онъ заплакалъ.
— Долли! — говорилъ онъ, — вотъ я на колняхъ передъ тобой. Ради Бога, подумай, что ты длаешь. Подумай о дтяхъ. Они не виноваты. Я виноватъ, и накажи меня, вели мн, я... Ну чтожъ? Ну чтожъ длать? — говорилъ онъ, разводя руками, — прости, прости.
— Простить. Чтожъ тутъ прощать? — сказала она, удерживая слезы, но съ мягкостью въ голос, подавшей ему надежду. — Нтъ словъ, чтобы выразить то положеніе, въ которое вы и я поставлены. У насъ дти. Я помню это лучше васъ, нечего мн напоминать. Ты помнишь дтей, чтобы играть съ ними.
Она, забывшись, сказала ему «ты», и онъ уже видлъ возможность прощенія и примиренія; но она продолжала:
— Разойтись теперь — это разстроить семью, заставить дтей стыдиться, не знать отца; поэтому все въ мір я сдлала бы, чтобы избавить ихъ отъ этаго несчастья.
Она не смотрла на него, голосъ ея смягчался все боле и боле, и онъ только ждалъ того, чтобы она перестала говорить, чтобы обнять ее.
— Но разв это возможно, скажите, разв это возможно, — повторяла она, — посл того какъ мой мужъ, отецъ моихъ дтей, пишетъ письмо моей гувернантк, гадкой двчонк. — Она стала смотрть на него, и голосъ ея сталъ пронзительне и все поднимался выше и выше по мр того, какъ она говорила. — Вы мн гадки, противны,[271]
— сказала она опять сухо и злобно. — Ваши слезы — вода, вы никогда не любили меня, вы могли уважать мать своихъ дтей. Дтямъ все лучше, чмъ жить съ развратнымъ отцомъ, чмъ видть мое презрніе къ вамъ и къ мерзкой двчонк. Живите съ ней.Въ это время закричалъ грудной ребенокъ. Она прислушалась, лицо ея смягчилось, и она пошла къ нему.
— Если вы пойдете за мной, я позову дтей. Я узжаю къ матери и уду, оставайтесь съ своей любовницей.
Она вышла. Степанъ Аркадьичъ остановился, опустивъ голову, и, глядя въ землю, тяжело вздохнулъ,[272]
<перебирая концами палъцевъ окруженія бакенбардовъ. «И тривіально и гадко, точно Акимова въ Русской пьес. Кажется, не слыхали. Какъ это не имть чувства собственного достоинства».>«Вдь любитъ же она ребенка, — подумалъ Степанъ Аркадьичъ, замтивъ смягченіе ея лица при крик ребенка. — Вдь любитъ же она ребенка, моего ребенка, какъ же она можетъ ненавидть меня? Неужели образуется? Да, образуется. Но не понимаю, не понимаю какъ», сказалъ себ Степанъ Аркадьичъ и вышелъ изъ гостиной, отирая слезы.[273]
«Одно ужасно — это что она беременная. Какъ она мучается и страдаетъ! Чтобы я далъ, чтобы избавить ее отъ этихъ страданій, но кончено, не воротишь. Да вотъ несчастье, вотъ кирпичъ, — говорилъ онъ, — свалился на голову. — Онъ пошелъ тихими шагами къ передней. — Матвй говоритъ: образуется. Но какъ? Я не вижу даже возможности. Ахъ, ахъ! Какой ужасъ и какъ тривіально она кричала, какъ неблагородно, — говорилъ онъ себ, вспоминая ея крикъ и слово: любовница. — Можетъ быть, двушки слышали. Ужасно, тривіально, подло».Матвй встртилъ въ проходной съ требованіемъ денегъ на расходы для повара и доложилъ о просител. Какъ только Степанъ Аркадьичъ увидалъ постороннихъ людей, голова его поднялась, и онъ опять пришелъ въ себя. Онъ быстро, весело выдалъ деньги, объяснился съ просителемъ и, вскочивъ въ карету, весело закричалъ, высовывая изъ окна свою красивую голову въ мягкой шляп:
— [274]
На Николаевскую дорогу.[275]* № 7 (рук. № 8).
АННА КАРЕНИНА.
РОМАНЪ.
«Отмщеніе Мое».
I.