Анна, Ханна и Юханна

В понедельник пришел полупьяный пастор и, пробыв ночь у постели Майи-Лизы, причастил ее. Она была абсолютно спокойна, даже, можно сказать, полна радостного ожидания. Напротив, Август словно оцепенел от ужаса и выглядел так, как будто его приговорили к вечному изгнанию в чужие страны.

Во вторник у Майи-Лизы появилась боль в груди, и ей стало трудно дышать. Ночь на среду вся семья без сна провела у ее постели. Все случилось как и предсказал Юханнес. Во сне она вдруг глубоко втянула в грудь воздух и перестала дышать.

Йона не было у смертного одра тещи, так как он оставался дома с детьми. Он только успел уложить их спать, когда раздался стук в дверь и в дом вошел Юханнес.

Йон сварил кофе, положил на стол хлеб. Но держался он неловко и не особенно скрывал, что визит этого гостя его не радует. Когда кофе был выпит, Бруман все же спросил:

– Твои пророчества о смерти всегда вот так сбываются?

– Я говорю это, только если люди хотят меня услышать, – ответил Юханнес и улыбнулся. – Август тоже недолго протянет, но ему нет нужды это знать.

Йон подумал о своей астме и вечной невыносимой усталости, но не осмелился спросить. Правда, ему и не пришлось ни о чем спрашивать.

– Ты, Бруман, проживешь еще долго, даже дольше, чем хочешь. И у этого есть своя особая причина. Можно я переночую наверху?

От изумления Йон потерял дар речи и молча кивнул. Но, растапливая печь на чердаке и застилая постель гостю, он впервые за долгое время чувствовал себя счастливым.

Ханна была очень бледна, когда вернулась домой и принялась кормить оголодавшего младенца. Она уселась в уголок, приложила ребенка к груди и долго смотрела на Йона, а потом сказала, что Бог пожелал, чтобы она наконец научилась плакать. Она немного поспала, но потом, несмотря на бессонную ночь, поднялась и пошла доить корову. Вместе с ней, как будто ждал этого момента, пошел и Юханнес. Он похвалил корову и сказал, что Ханне не надо тревожиться за мужа:

– Он еще поживет добрую толику времени в двадцатом веке. Во всяком случае, в тысяча девятьсот десятом году он еще будет с нами.

Облегчению Ханны не было границ. Сейчас шло лишь лето тысяча восемьсот девяносто четвертого года. До двадцатого века еще далеко. Но только после того, как Юханнес распрощался и ушел, Ханна принялась считать и с удивлением обнаружила, что Йону осталось жить всего шестнадцать лет. Но выходило, что Рагнару в то время будет двадцать шесть, Йону девятнадцать, а Эрику восемнадцать. На мельнице будут работать три здоровых сильных парня.

– Да и тебе повезло, бедняжка. Тебе будет шестнадцать, ты будешь почти взрослым, – довольно шептала она Августу, прижав его к груди.

– Вид у тебя просто счастливый, – заметил Йон, придя в дом к обеду, и Ханна кивнула, но не стала объяснять причину. В ушах ее до сих пор звучали прощальные слова Юханнеса: «Одно слово Бруману о нашем разговоре, и он, чего доброго, умрет из одного только духа противоречия».

Когда они вечером легли спать, Ханна, невзирая на усталость, никак не могла заснуть. То и дело она вспоминала мать, и воспоминания эти причиняли ей боль, вызывая мучительные мысли.

– Вид у тебя совсем измученный, – сказал ей Йон за завтраком.

– Меня изводят дурные мысли. – Ханна покраснела, но не смогла сдержаться. – Это было той зимой, когда я носила Рагнара. Мать заставила меня помогать резать скотину, она велела отмывать требуху от крови в ведре! Когда же в доме на холме умерла одна старуха, она – вы не поверите – велела мне пойти туда и обмыть тело. Она делала все это для того, чтобы мальчик в моем животе загнил и умер. – Ханна торжествующе улыбнулась и уставила палец в Рагнара, спавшего на сундуке. – Но он родился в срок и был здоровее и красивее всех ее собственных детей.

Йон в ответ смог лишь покачать головой. Но, уходя на работу, он остановился в дверях, обернулся и сказал:

– Из всего этого можно сделать один вывод: старые суеверия – страшная чепуха.