Анна, Ханна и Юханна

Той весной мы со свекром славно поработали в саду. У одного из местных крестьян мы одолжили лошадь и борону, и свекор управлялся с ними так ловко, как будто делал это всю жизнь. Мы вспахали участок и посадили картошку, вскопали грядки и посадили зелень, сделали клумбы и посадили цветы. Потом мы выкопали ямы и посадили яблони и смородину. Когда однажды мы решили передохнуть и сели попить кофе с бутербродами, свекор сказал:

– В моих жилах течет добрая крестьянская кровь.

В тот момент я впервые вспомнила, что тоже происхожу из крестьян.

Свекор был немногословен, но очень многому меня научил. Научил различать свежий и зрелый навоз. Научил оценивать почву, пробуя ее пальцами – надо ли добавлять в нее песок или торф. Он сказал мне, что анютины глазки говорят о недостатке в почве извести и что избыток глины убивает перегной.

Это был практический опыт, который он передавал мне, не тратя лишних слов.

Но были у него и собственные идеи.

– Розы, конечно, очень красивы летом, – сказал он однажды. – Но у стены и вот здесь, под окнами, я бы посадил еще и форзиции, а внизу – сциллы и крокусы.

Я кивала, живо представляя себе, как все это будет выглядеть на самом деле. Между стеной и кухонными окнами мы высадили гиацинты. Как они радовали меня в марте, когда я с чашкой кофе садилась у окна и смотрела, как цветы пробиваются сквозь снег, когда никто не рискует высунуть на улицу нос. Я же с удовольствием смотрела на золотистые кустики.

Свекор пытался учить меня и терпению.

– Для того чтобы разводить культурные растения, надо уметь ждать, – говорил он. – Мы не можем по желанию изменять погоду.

Это было правдой, но я никогда не могла заставить себя набраться терпения. Я страшно злилась, когда в мае на тюльпаны сыпал снег или когда коварный февраль ночными заморозками губил почки на кустах и деревьях.

Я ругала пионы, когда на третий год они вдруг увядали, хотя я добросовестно подкармливала их навозом и черноземом. На четвертый год я даже не смотрела на них, а просто перекопала клумбу и удобрила ее компостом.

Они проросли и покрылись большими упругими почками и с тех пор цвели каждый год в течение двадцати лет.

Впрочем, садом занимались не только мы со свекром. По выходным брат Арне, Густав, кирпич за кирпичом выкладывал стену. Он был каменщик и радовался, как жаворонок, когда они с отцом обсуждали глубину оттаявшей земли, высоту и толщину стены и стоит ли тратиться на ее кирпичное покрытие. Старик решил, что стоит, и сказал об этом сыну так, словно отдавал приказ.

Стену Густав сложил без углов, она шла плавной дугой на юго-запад и упиралась в гору, которая таким же плавным полукругом уходила на север. Таким образом, мой сад стал похож на круглую чашу, в середине которой стоял наш дом.

Однажды днем, когда все мы были заняты работой, приехал Рагнар. В кузове его машины лежали розы – вьющиеся розы, благородные розы, традиционные кустовые розы. Я прыгала вокруг брата и радовалась как младенец.

– Где ты все это купил? – допытывалась я. – И сколько это стоит?– Это не твоего ума дело, сестренка, – сказал он, и вид у него был такой же, как у Арне, когда я спросила его, на какие деньги он покупал дорогой материал для мебели.

Хочу особо отметить, что я тщательно слежу за тем, чтобы хорошие воспоминания о прошлом не превращались в единственную истину. Происходит такое превращение очень легко. Это настоящий дар, помогающий нам переживать невыносимое, прекрасное свойство человеческой памяти – помнить хорошее и забывать плохое. Но очень многое утрачивается, если человек строит здание своей биографии на таком зыбком основании, как, например, Арне, когда говорит, что у него было счастливое детство.

Возможно, я несправедлива, ибо что может знать человек, как он, собственно говоря, отличает правду от лжи? Как это происходило раньше и как это переживают дети? Я не могу ответить на эти вопросы.

В любом случае я могу смело утверждать, что первые годы жизни в доме у моря были счастливыми годами. Я принимала дни своей жизни и моего мужа такими, какими они были. Я не верю, что любовь молодых женщин так слепа, как они пытаются внушить это себе и другим.

В первый раз увидев вспышку гнева Арне, я разозлилась почти так же, как он, показала ему на дверь и крикнула: «Уходи!» Тогда он разбил пару тарелок, и суп с кусками мяса и осколки фарфора разлетелись по всей кухне.

Я не стала ничего убирать, просто встала, пошла в спальню и собрала чемодан. Потом я села в прихожей и принялась ждать. Когда он вышел ко мне, на его лице не было ничего, кроме отчаяния и раскаяния.

– Юханна, прости меня.Вот тут я испугалась, в первый раз задумалась о том, что в этих перепадах настроения есть что-то нездоровое, безумное. Я видела, что он с одинаковым удовольствием впадает и в раскаяние, и в бешенство.

– Я хотела уехать домой, к маме, – сказала я. – Если это повторится еще раз, то так и сделаю.

Я поднялась на гору, долго сидела на плоском камне, много плакала и смотрела, как солнце садится в море. Когда я вернулась, кухня была чисто убрана, а Арне был неестественно добрым и покладистым целую неделю.