Анна, Ханна и Юханна

Мы быстро подсчитали, что наши дети появятся на свет одновременно, и Ракель, просияв, сказала:

— Как это чудесно, иметь подругу-ровесницу. У меня будет девочка. Я твердо это знаю.

— Я тоже.

— Наверное, это знак свыше, — сказала она, и тут я испугалась.

— Что с тобой, Юханна?

Я впервые рассказала чужому человеку о своих выкидышах, о том, как это больно — терять детей, о том, какой неполноценной себя чувствовала.

— Я просто теряла веру в себя.

Ракель ничего не говорила, но она умела слушать. После моих слов мы долго сидели молча. Это было осмысленное молчание, глубокое и мощное. Детский смех, крики чаек, стук лодочного мотора — все это, прозвучав в тишине, вселяло в меня надежду.

Уходя, она прошептала, что будет молиться за меня, и я, не веря ни в какого Бога, который мог бы мне помочь, была ей за это благодарна.

Вернулся Арне и сказал, что, как он и думал, у этого парня руки растут не из того места. Они посмеялись над этим, и, пока Арне забивал гвозди, пилил и привинчивал полки, они говорили о политике.

— Знаешь, это все правда, что говорил Хенриксен. У Ракель и Симона в Германии остались родственники, и они страшно волнуются. Все время, каждый день. — У Арне, как всегда, когда ему становилось страшно, потемнели глаза. — Я вспоминаю пророчества Астрид, — сказал он. — Как ты думаешь, она может предсказывать будущее?

— Так говорят. У нас по материнской линии были ясновидящие.

Арне фыркнул:

— Это чистое суеверие.

Потом он сказал, что Астрид ничего не говорила о том, что немцы будут маршировать по Авеню. Она не произнесла ни слова о Швеции, сказал он и облегченно вздохнул.

Вечером, перед сном, он говорил о Гинфарбах:

— Ты не представляешь, как много у них книг. Он преподает в университете.

Мне стало немного не по себе, я подумала, что, наверное, эта семья — самая изысканная в нашем поселке. Подумала я и о своей необразованности и о ненависти к буржуазии.

Но еще больше я думала о тех чудесных мгновениях, когда мы с Ракель сидели в саду и молчали.

Осенью я помогала Ракель сажать розы в ее саду. Но больше всего ей нравилось бродить вместе со мной и детьми по высоким проходам в горах, мимо лугов, ручьев и лесов. Однажды я показала ей мое потайное, защищенное от западного ветра место в расщелине между скалами, откуда открывался потрясающий вид на море.

— Я скоро стану настоящим шведским натуралистом, — смеясь, сказала Ракель.

Именно она уговорила мужа купить дом за городом, на земле. Сама Ракель не любила города, считала их мрачными крепостями.

— Большие дома и нарядные улицы, — говорила она. — Такое впечатление, что люди хотят отгородиться от неприятной действительности.

Я же подумала о грязных переулках Хаги, о страшных условиях жизни за стенами муниципальных домов. Город Ракель не был моим городом. Но я ничего не сказала, я смалодушничала, боясь, что вскроется пропасть между нами.

Ракель было что дать мне. Во-первых, и самое главное, надежду, но, кроме того, и знания. Знания о детях, об их воспитании, о том, как важно уважать каждого маленького ребенка.

— Они все такие разные, разные с самого начала, — говорила она.

Однажды Ракель сказала, что всегда знает, когда люди лгут. Эту способность она унаследовала от своей бабушки. Потом она сказала, что не испытывает уверенности, когда дело касается меня, и я знала, что так и есть. Я лгала самой себе, порой сама этого не сознавая.

— Ты полна загадок, — сказала мне Ракель.

Муж ее был весьма изысканным господином, источавшим великолепное здоровье и запах сигар. Он был религиозен и, как каждый правоверный иудей, регулярно ходил в синагогу. Правда, его мировоззрение было разумным, а вера определялась в основном привычными с детства ритуалами, а не религиозным экстазом, говорил он. Мы с Арне, правда, считали, что он был чуточку высокомерным, но никогда об этом не говорили вслух. Новые соседи были евреями, а время для их критики было не самое подходящее.

Арне собрал новый приемник, и, как все, сделанное его руками, аппарат работал прекрасно. У нас был лучший в поселке приемник. Совершая моцион, Симон каждый вечер приходил к нам послушать новости из Берлина.

Ракель никогда не было с нами, когда мы слушали завывания Гитлера.

— Женщин надо беречь, — говорил Симон.

Но Арне возражал:

— Не думаю, что эти вопли смогут обмануть Юханну.

Симон рассмеялся. По опыту общения с ним мы уже знали, что он всегда смеялся, когда пребывал в нерешительности.

Потом пришла осень, за ней зима, и наши с Ракель животики значительно прибавили в размере. Мне стало трудно завязывать шнурки на обуви, и я подумала, что теперь у меня есть настоящий младенец, сформированный ребенок, который скоро попросится на свет.

Вот и наступил тот решающий, сумрачный мартовский день. Я никогда не думала, что это будет так тяжело. Это был крестный путь по нескончаемой боли. Хотелось наконец встретить долгожданную смерть, когда мне милосердно дали наркоз.

Весь этот ужас продолжался целые сутки.

Много лет после родов я с изумлением смотрела на всех мам.

Ты! И ты тоже, да еще много раз!