Анна Леопольдовна

Когда мы выходили из церкви, подошла к нам посланница леди Рондо и передала на словах по-немецки, чтобы мы готовились к приему у императрицы. Мы просили передать госпоже Рондо нашу благодарность. А дома нас ожидала посланница искусной чесальщицы августейших пяток, наряженная в русский костюм. Она сказала нам по-русски, что ее хозяйка изволила исполнить нашу просьбу. Мы поблагодарили и дали ей несколько мелких монет. И наконец посланец, слуга Ее величества, привез нам в императорском экипаже официальное приглашение. Завтра наша судьба должна решиться. То есть что, собственно, может произойти? Если императрица передумала относительно услуг тетушки Адеркас, мы возвратимся домой. Но среди книг доктора я отыскала одну, в которой излагается история России. Лет двести тому назад русский князь Иван призвал из Италии мастера-строителя по фамилии Фиораванти [27]для построения каменной резиденции. Когда дворец, называемый Кремль, был возведен, архитектор пожелал вернуться домой. Однако вместо этого был посажен в подземную тюрьму, поскольку князь Иван решил, что после построения Кремля Фиораванти не имеет права строить иные здания в своем отечестве или в других странах. При архитекторе находился его молодой сын Андреа. Юноша сумел бежать из Московии, прихватив с собой ловчих птиц, прекрасных княжеских соколов. От него в Италии узнали о расправе русского князя с несчастным архитектором. Меня взволновала эта история. А как иначе? Вдруг и нас не отпустят, посадят в тюрьму или казнят? Возможно, я рассуждаю неразумно. Ведь господин Сигезбек и прочие не боятся…

В этой книге я рассмотрела прекрасную французскую гравюру с изображением отца и дяди нынешней императрицы. Они изображены совсем юными, совсем подростками. Оба в одинаковых длинных платьях, перетянутых красивыми поясами; меховые плащи застегнуты на шее застежками наподобие цветка; шапки украшены перьями. Принцы держатся за руки. Принц Иван поднял обнаженную саблю, принц Петр опирается на топорик; видно, что Петр красивее старшего брата. Я долго вглядывалась в их лица.

После скоропостижной смерти от оспы внука Великого Петра, мальчика Петра II, сына принцессы Шарлотты и несчастного принца Алексея, престол империи сделался вакантен. Собрание знати пригласило из Курляндии вдову курляндского герцога, дочь старшего брата Великого Петра, Анну Ивановну. Знать надеялась получить при этой немолодой уже – тридцати семи лет – даме волю во всем. В столице Курляндского герцогства, Митаве, Анна приняла посланных из Санкт-Петербурга и подписала все их условия, на званные ими «кондициями». Но из Митавы она прибыла в Москву, где ее ожидала сестра, мать нынешней принцессы-наследницы, Екатерина. Вдвоем они заманили сочинителей пресловутых «кондиций» как бы в некий капкан, собрали перед дворцом толпу дворянства и Анна разорвала кондиции и объявила себя самодержавною монархиней. Впрочем, она разумно следует советам первых умов государства: вице-канцлера Остермана, фельдмаршала Бурхардта Миниха, а также графа Бирона, который непременно будет пожалован в герцоги. Доктор сказал мне, что императрица стреляет без промаха и в каждой комнате своих покоев держит заряженное ружье. Особенно любит она стрелять по воронам, вблизи дворца уже не чувствующим себя в безопасности.

– А еще по ком Ее величество изволит метко стрелять? – спросила я.

– Не знаю, – откровенно отвечал доктор.

Я засмеялась.

Впрочем, императрица совершила один крайне решительный шаг. Теперь дозволено записывать дворян в военную службу уже в самом нежном возрасте. Считается, что мальчик отбывает службу, он получает новые звания; но на самом деле он свободен и может учиться дома. А когда он наконец-то приступает к службе, оказывается, большая часть срока ее уже миновала, и потому он вскоре может возвратиться домой и заняться хозяйством. Прежде дворянские имения находились в запустении, но теперь положение несколько улучшилось вследствие данного указа императрицы, представляющего благодеяние для дворянства.

* * *

Наутро мы собирались во дворец. Бог мой, сколько волнений! Шеи и уши были вымыты с необыкновенной тщательностью и припудрены. Я скептически предположила про себя, что едва ли русские придворные дамы привыкли мыться с подобным тщанием. Мы разрядились в контуши и напудрили также и волосы. Кринолины здесь приняты достаточно широкие.

Я решила не описывать состояние моих нервов по пути во дворец, в карете. Бедная тетушка молчала; она была не то чтобы погружена в размышления, но, казалось, замкнулась в некоем даже и мучительном для нее напряжении чувств. То есть она словно бы не чувствовала себя; мне знакомо подобное напряжение, когда все видишь, все слышишь, и в то же время не чувствуешь своего тела и не мыслишь. Однако довольно; о моих нервах я ничего не стану писать, как обещала. Напротив, попытаюсь излагать, приближаясь, насколько возможно, к стилю беспристрастности.