Анна-Мария

Однажды мадам Боргез застала меня в слезах: не могла я больше выносить постоянных восторгов по адресу Жан-Жана, я боялась, что Женни, которая на мой взгляд была в тысячу раз красивее брата, страдает от этих похвал. Посадив меня к себе на колени, мадам Боргез сказала мне, что я дурочка, что для матери все дети одинаково дороги, что в сердце своем она не делает разницы между Жан-Жаном и Женни и что шестимесячную малютку не могут огорчать похвалы, расточаемые ее брату. Через несколько дней, покормив Женни грудью и передавая ее мне, мадам Боргез спросила: «Ты все еще считаешь, что я люблю ее меньше, чем Жан-Жана?» За минуту перед тем я видела девочку у нее на руках, видела, с какой нежностью она смотрела на нее, и мне пришлось признаться: «Нет, теперь не считаю».

Родители увезли меня обратно в Париж, я ходила в школу и много занималась, чтобы наверстать упущенное. И все-таки я не забывала Женни. Когда мне довелось вновь увидеть ее, у меня от счастья даже голова закружилась. Родители взяли меня с собой на юг, мы ехали на машине и, чтобы провести день у Боргезов, сделали большой крюк. Сколько было радостных возгласов: как ты выросла! Какая стала большая и красивая! Мне исполнилось пятнадцать лет, и вряд ли я была большой и красивой, — на всю жизнь во мне сохранилось что-то детское, что-то хрупкое, незавершенное… Я нашла, что мосье и мадам Боргез сильно постарели, но, как учтивая, хорошо воспитанная девочка, сказала, что они ничуть не изменились. Тут в комнату вошли дети: Жан-Жан уже в этом возрасте походил на Рамона Наварро [1]. Но меня он ничуть не интересовал! Я осыпала поцелуями мою маленькую Женни; оробевшая девочка застыла у меня на коленях, тяжелая, словно большой сверток. Вся она была золотистая, как каштан: каштанового цвета кожа, каштанового цвета глаза, длинные, каштанового цвета волосы. Меня позвали в гостиную перекусить. Чуть заныло сердце, когда я опять увидела эти стены, оклеенные новыми обоями, широкий ландшафт за окном, приморскую сосну у самой террасы, оливковые деревья за сосной. Жан-Жан невозмутимо пил молоко, а Женни, возбужденная приездом гостей, в чью честь подали пирожные и вынули из горки китайские чашки, — к ним ей обычно строго запрещалось прикасаться, — путалась у всех под ногами. Она притащила откуда-то тряпку и принялась хозяйничать: вытирала паркет, смахивала пыль с нашей обуви, расстелила у меня на коленях салфетку и уже совсем было собралась поставить прибор… Как и следовало ожидать, все кончилось катастрофой: она опрокинула на платье матери чашку кофе и получила от отца шлепок. О, совсем легкий шлепок, просто так, для острастки. Зато взрослые обрели наконец покой.

Только к вечеру хватились Женни. Ее искали повсюду, где она имела обыкновение прятаться: заглядывали под кровать, в сундуки, в собачью конуру, даже обшарили весь огород. Тщетно! Мы уже начали не на шутку беспокоиться, но тут появилась Раймонда, все та же, знакомая мне с детства Раймонда. Она вела за руку Женни.

Боже мой, что за вид! По полу волочились концы материнской шали, которую Женни накинула себе на плечи, в правой руке она держала мужской зонт, который был вдвое больше ее самой, на левой руке висела корзинка. Каштановые глаза и круглый носик распухли от слез.

— Куда это ты собралась, Женни? — спросила мадам Боргез, нагнувшись к ней.

Никто меня не любит, — всхлипнула Женни, — пойду жить к сторожу.

— Вот как, — сказала мадам Боргез, — к сторожу? Не советую, тебе у него не понравится. Там каждый день едят суп, один только суп.

Женни задумалась. Потом поставила корзинку на пол, позволила матери отобрать зонт и шаль и покорно уселась к ней на колени. «Анна-Мария, передай мне, пожалуйста, коробку конфет, — попросила мадам Боргез, — там есть Женнины любимые, шоколадные». Инцидент был исчерпан, о стороже больше не упоминалось. Вскоре из кухни донесся голос Раймонды: «Женни, да угомонись ты наконец!» Мы вздохнули спокойно и от души посмеялись над этой историей со сторожем.

В тринадцать лет Женни выглядела настоящим сорванцом. Если бы не локоны, падавшие на шею, никто бы вовек не догадался, что этот долговязый паренек в холщевых брюках, полосатой майке и сандалях — на самом деле девчушка. Она сравнялась со мной ростом, а мне было двадцать три года, и не такая уж я маленькая. Мадам Боргез, с тревогой поглядывая на дочку, не раз говорила мне: «И куда только она растет, еще станет, чего доброго, такой великаншей, что хоть на ярмарке показывай».