Анна Монсъ (рассказы)

Детей у него не было, некому было сдать его в дом престарелых — так что можно было совершенно беззаботно смотреть черно-белый телевизор, запивая Кобзона дешевым крашеным портвейном, купленным за собранные в лесу бутылки.

В этот раз на экране, с трудом двигая челюстью, читало речь первое лицо в государстве; главный герой смотрел на него, и думал, что он, похоже, добрейший старикан — ну за что его посадили в Президиум, заставляют часами читать какую-то галиматью — неужто и в старости человеку нельзя дать отдохнуть?

Главный герой невольно напрягался, чтобы помочь ему выговорить очередное слово — и, сам того не замечая, плакал крупными пьяными слезами. Ему было жаль генсека, жаль себя, жаль свою жену — которой достался такой непутевый муж…

ХХ век (зарисовка с натуры)

Растрепанное вечернее небо — как старая декорация. Темнеет. Народу мало. Бегущие огни реклам.

— Я, наверное, еще загляну в ресторан, — сказал молодой человек Михаилу Петровичу.

— Да? Ну ладно, я в гостиницу. — отвечал тот, поправляя галстук, — Адье, молодой человек!

Он повернулся, тяжело опираясь на палочку прошел, чуть прихрамывая, два шага, потом несколько раз перевернулся через голову, легко и беззвучно, как наполненный воздухом — и, едва касаясь земли, покатился вдоль улицы, сопровождаемый окурками, пылью и палой листвой. Трость летела за ним, вращаясь и задевая о мостовую.

— Михаил Петрович! — крикнул ему вслед молодой человек, — сигареты обронили!

Тот на лету махнул рукой — и скрылся за поворотом.

Молодой человек неспешно дошел до входа, отворил тяжелую, видавшую виды дверь, поднялся по ступеням. Скоро он сидел за столиком почти в центре зала, лениво ковыряя вилкой салат. Рядом стояла рюмка с чуть тронутой мадерой. Женские голоса. «А ведь самое страшное, — вдруг подумал он, — это женские голоса», — и ему стало грустно. Ему было грустно весь вечер. Весь вечер он не мог отделаться от чувства, что все это уже было — и этот зал, и шум, и звон тарелок; он меланхолично повторял про себя: «Ночь, улица, фонарь, аптека…» Несмотря на депрессию, взгляд его был осмыслен и точен.

А затем появился новый, страшный своей неожиданностью звук. Перекрывая весь ресторанный гул, стук посуды, скрип ножей, женские голоса — да, и женские голоса тоже — раздался грохот, подобный горному обвалу. Посыпались кирпичи, в воздух поднялась пыль, оторванный карниз закачался на одном гвозде. В проломленную стену всунулась огромная, в два человеческих роста, голова с закрытыми глазами. Какой-то джентельмен с оскорбленным видом встал из-за столика, забросанного кирпичами — и отряхивал пыль с обшлагов костюма. Страшная, нечеловеческая голова застыла в проеме.

Молодой человек медленно поднимался, холодея. Он беспомощно обводил взглядом зал ресторана, укрытого клубами дыма, словно вуалью; как сквозь сон различал он крики, смех и звон тарелок. Руки его непроизвольно мяли салфетку. «Боже, — думал он, — ведь он сейчас поднимет веки!» — каждый раз после этой фразы в его мыслях возникала глухая рваная черная пауза.

Время словно остановилось. Смутно белели в полумраке чьи-то лица. «Вася, — слышался визгливый пьяный женский голос, — Васенька, а закажи Камаринскую!»

Карамба