Анна Павлова

Шествие номер два было одним из шедевров Петипа. Участников хватило бы иа добрую книжку сказок. Теснившаяся в кулисах толпа постепенно редела, торжественно располагаясь на сцене. Выходили группами, и каждая, рассыпаясь, как бы вплетала новый узор в живой ковер, ткущийся на глазах у публики. Белокуро-рыжие красавицы держали в руках попугаев. Чернокудрые словно помогали своей ленивой поступи взмахами вееров. Полуголые негры тащили корзины с цветами. Мулаты размахивали пиками. Воины в блестящих шлемах несли убитого тигра, и чего лапы, свешиваясь с носилок, подрагивали в такт марша. Великаны, присланные из Преображенских казарм (в этот полк подбирали по росту), опускали посреди сцены раззолоченные носилки: из них выходил раджа. Тем же порядком вносили и паланкин царевны: украшенная браслетами ручка подымала шелковую занавеску, ножка осторожно касалась земли, и дочь раджи направлялась к трону, опираясь на руку отца и сопровождаемая приближенной рабыней.

Затем появлялся герой праздника — воин Солор. Он въезжал на огромном бутафорском слоне, который пересекал сцену с помощью воинов, невольников, арапчат.

Индия русского балета XIX века так яге мало походила на настоящую, как непохожи были на Китай шалости французов XVIII века в духе chinoiserie. Все яге она имела свое искусственное очарование.

Медлительно важная парадная выступка сменялась дивертисментом. Его разнообразие намеренно утомляло, одурманивало: танцы массовые и сольные, танцы характерные, демихарактерньге и классические следовали пестрой чередой, прерываемой выходами на поклоны, «бисами». Второй акт, самый длинный и красочный, полагалось смаковать.

Тем эффектнее — в стремительном crescendo — проходил финал действия...

Охватив себя руками так, что синий плащ образовал глубокие складки, Никия — Павлова вошла, почти вбежала на праздничную площадь, объятая нетерпеливой надеждой.

Солор отвернулся, как отворачивается Альберт от Жидели, Феб от Эсмеральды: обычная ситуация балетной мелодрамы. И в этот первый раз, как потом, безошибочно, всегда, жест возлюбленного ударил в сердце. И как всегда бывало потом, у стоящего вокруг кордебалета, у сотен зрителей дрогнули руки в желании поддержать ее, остановленную этой обидой.

С баядерки сняли плащ, и она поняла, что должна танцевать.

Зачин цыганистого «жестокого» романса прозвучал „ у концертмейстера скрипок Ауэра тоже не так, как обычно, а подлинным смятением, скорбью. Его жалоба заставила Никию поднять руки и, заломив их над головой, гибко покачнуться вправо, влево: не было сил тронуться е места.

Вздох — и она взметнулась на пальцы, напряженно вытянулась, чтобы, мгновенно склонившись, прочертить на полу надломленную линию арабеска.

Движение возобновилось в неровном, подчеркнуто сбитом на спаде рисунке: так трагическая актриса уводит в рыдание начатую возгласом фразу. Потом танцовщица метнулась в сторону — раз, другой, замирая на пальцах в участившихся вздохах аккордов, и, решившись, кинулась к группе у трона.

Солор отвернулся снова.

Теперь это отшвырнуло Никию в воздух и затем бросило наземь: в терминах классического танца ход состоял из jete entrelace на колено, port de bras, подъема на пальцы и арабеска. Но в танце, как в музыке, от перестановки слагаемых сумма изменяется. Заданное сочетание движений и их последовательность открывали дорогу чувству. Павлова вложила тоску и страсть в прыжок, прорезавший воздух, в редкий изгиб тела на. полу, в новый стремительный взлет.

Не изменяя танца, не преступая его академических правил, она сместила акценты, заострила ровный доселе рисунок. Чеканные периоды вдруг обрели звенящую хрупкость, почти ломкую, если бы в ней не ощущалась нервная сила.

Эта сила, как электрические разряды, передавалась в зал. Там происходило нечто, в балете еще небывалое.

Утке в 1905 году, после одного из рядовых выступлений Павловой в роли Пахиты, критик газеты «Слово» описал это так:

«Она не играла, а буквально «трепетала», и не танцевала — а просто-таки летала по воздусям... Можно было наблюдать собственно два спектакля: один — на сцене, другой — в зрительном зале; не только мужчины, но даже женщины не могли сдерживать волнения чувств и то и дело прерывали танцы г-жи Павловой одобрительными возгласами от глубины и напряженности испытываемых ощущений».

И сейчас в зале не созерцали, а переживали.

Там вздрогнули, когда рабыня царевны протянула баядерке корзину цветов и та, предчувствуя гибель, закружилась, понеслась в бешеной, скачущей пляске.

Там замерли, когда, остановись с оборванной фразой оркестра, она вскинула корзину над головой.

Потом усталым, покорным Движением сорвала цветок, второй.., и зашаталась, усилием тонких пальцев отрывая змейку, припавшую к плечу.

В зале кто-то застонал, кто-то вскрикнул, наблюдая ее беспорядочный бет, мольбы, жалобы...

Великий брамин, ужасаясь, протянул спасительное лекарство... Никия покачала головой, слабея подняла руку к небу, последний раз взметнулась на пальцы...

Вздох или стон пронесся по сцене, эхом отдался в зрительном зале, когда Никия упала мертвой...