Аннапурна

Видимость уменьшается до 10 метров. Носильщики идут гуськом. Пока они двигаются с грузом, им тепло, но при остановках они начинают стучать зубами: их единственная одежда — маленькое одеяло. Я пытаюсь приспособиться к ритму походки моего носильщика, но он то и дело нарушает мои расчеты, то сокращая, то увеличивая шаг на каком-нибудь сложном месте. Я непроизвольно протягиваю руки, пытаясь помочь или уберечься от толчков. Далеко внизу, в самой глубине этого дьявольского ущелья, ревет Миристи.

К концу дня мы попадаем на площадку — ночевку пастухов, единственное ровное место до «Перевала 27 апреля». О том, чтобы в этот вечер дойти до перевала, не может быть и речи. Благоразумие требует, чтобы мы остались на ночь здесь. Единственное, о чем я прошу, — положить меня в палатку, где я мог бы лежать неподвижно.

Угрюмый рассвет. Выходим под проливным дождем. Видимость меньше 20 метров. Сегодня нам придется продолжать траверс и пересечь множество потоков. Это будет нелегко.

Мне предстоит тяжелый день. Я отчетливо сознаю, что мое состояние ухудшается: сил больше нет, я абсолютно измотан.

Шац пытается подбодрить меня, уверяя, что гребень уже близко. Затем раздается торжествующий крик: Ишак, которого я едва слышу, хотя он от меня всего в нескольких метрах, орет:

— Морис, ты уже на стороне Кришны!

Я не чувствую особой радости, хотя момент важный. Проходя мимо Ишака, я вижу, что он крутит киноаппарат. Это занятие кажется мне бессмысленным, — наверное, ничего не получится, ведь света нет, а для цветного фильма, как неоднократно говорил Ишак, свет необходим.

Мы начинаем спускаться к перевалу. На каждом шагу носильщики скользят вниз по склону ногами вперед. Резкие толчки причиняют мне невыносимую боль. Невозможно поверить, но дождь льет еще сильнее. В тумане мы пытаемся найти ровное место для лагеря. Пока мои товарищи ищут площадку, носильщики продолжают спускаться к понижению в гребне, отмеченному туром.

Я ничего не понимаю: ведь было решено, что мы остановимся на перевале. Идущие первыми, очевидно, решили, что у нас хватит времени дойти до края леса, расположенного более чем в двух часах хода отсюда. Они забыли об остальных. Я протестую. Двигаться вперед было бы безумием, и, кроме того, я чувствую, что не в состоянии выдержать эту пытку еще в течение двух часов. У меня не осталось сил. Я готов отдать Богу душу. Хочу только, чтобы меня положили где-либо. Я умоляю Ишака остановить отряд и снова вернуться на площадку, которую мы только что прошли. Очень неохотно авангард возвращается, в то время как шерпы ставят на мокрой земле палатки.

Впереди последний трудный день: нам предстоит спуститься на 2000 метров к Шадзиу-Кхола и добраться до лагеря пастухов. Пройдут ли носильщики, особенно те, кто понесет пострадавших, по этим невероятно крутым склонам? Как раз в самом начале пути, после понижения в гребне, отмеченного туром, один из носильщиков поскальзывается: он катится метров пятьдесят. Сейчас он полетит на два километра вниз, прямо в реку… Нет! Ему удается зацепиться, и он лежит, распластавшись. Тюк, который он нес, катится вниз по склону, так же как и контейнер. Вот он подпрыгивает, описывает широкую дугу и скрывается в бездне. Носильщик отделался испугом, он поднимается и подходит к нам. Это тибетец из Тукучи.

Внезапно раздается ужасный крик. Я не видел, что произошло, но догадываюсь по возгласам: огромный камень сорвался в кулуаре прямо над Ляшеналем. Терраю, стоявшему рядом, удалось оттолкнуть его, но камень задел носильщика Ляшеналя. Он падает и не может защитить лицо, так как руки засунуты в карманы штормовки. Удар приходится прямо по носу. На лице большая ссадина: оно все залито кровью. Отнюдь не ободряющее начало!

Ишак, Ребюффа и Шац спускаются по большому травянистому кулуару — обиталищу сурков, обнаруженному Ребюффа при подъеме. Они останавливаются у первых деревьев, а остальная группа осторожно идет по их следам. Чтобы обнаружить, кому принадлежит тюк, упавший в Шадзиу-Кхола, они решают проверять грузы по мере того, как будут подходить носильщики.

— Мне кажется, это мой, — говорит Шац, — а я, как нарочно, первый раз в жизни сунул туда бумажник и авторучку.

Шац впивается глазами в одного из носильщиков… Он приподнимает верхний тюк и с радостью обнаруживает под ним свой рюкзак.

— Сомнений нет, — произносит Ишак, руководствующийся методом исключения, — это, конечно, рюкзак Гастона.

Ребюффа воспринимает эту новость без энтузиазма. Обратный путь для него тоже мученье: обмороженные ноги все еще дают о себе знать. Я вижу, как он печально сидит, стараясь припомнить, что он потерял. Внезапно Ишака осеняет:

— Гастон, взгляни, на чем ты сидишь!

Тот мгновенно вскакивает и читает на рюкзаке: «Г. Ребюффа».

Все кончается как в сказке: упавший рюкзак — единственный, не имевший владельца. В нем была запасная одежда.