Аннотированная "Алиса"

Гарднер Мартин Аннотированная "Алиса"

ВВЕДЕНИЕ

Скажем сразу: есть что-то пугающее в самой идее аннотированной «Алисы». В 1932 г., в столетний юбилей Кэрролла, Гилберт К. Честертон выразил в своей статье "сильнейшее опасение", что история Алисы, попав в жесткие руки ученых мужей, станет "холодной и скучной, словно каменное надгробие".

"Бедная, бедная Алиса! — скорбел Г. К. — Мало того, что ее поймали и заставили учить уроки; ее еще заставляют поучать других. Алиса теперь не только школьница, но и классная наставница. Каникулы кончились, и Доджсон снова вернулся к преподаванию. Экзаменационных билетов видимо-невидимо, а в них вопросы такого рода:

1) Что такое «хрюкотать», «пыряться», «зелюки», "кисельный колодец", "блаженный суп"?

2) Назовите все ходы в шахматной партии в «Зазеркалье» и отметьте их на диаграмме;

3) охарактеризуйте практические меры по борьбе с меловыми щеками, предложенные Белым Рыцарем;

4) проанализируйте различия между Труляля и Траляля".

В призыве Честертона не принимать «Алису» слишком всерьез кроется глубокий смысл. Впрочем, ни одна шутка не вызовет смеха, если не знать, в чем ее соль; порой это приходится объяснять. В «Алисе» мы имеем дело с чрезвычайно сложным и своеобразным нонсенсом, адресованным английским читателям иного века; для того, чтобы по достоинству оценить ее своеобразие и блеск, нужно знать многое из того, что находится за пределами текста. Более того, некоторые из шуток Кэрролла были понятны лишь тем, кто жил в Оксфорде; другие предназначались еще более узкому кругу — одним лишь прелестным дочерям ректора Лидделла.

Дело в том, что кэрролловский нонсенс вовсе не так произволен и странен, как это может показаться современным американским детям, пытающимся читать «Алису». Я говорю «пытающимся», ибо давно прошло то время, когда даже в Англии дети до пятнадцати лет читали «Алису» с тем же восторгом, как, скажем, "Ветер в ивах"[1] или "Мудреца из страны Оз".[2] Сновидения Алисы, в которых есть что-то от кошмаров, ставят нынешних детей в тупик, а иногда и пугают их. «Алиса» жива только потому, что взрослые — естественники и математики в особенности — продолжают с наслаждением ее читать. Именно этим взрослым я и предназначаю свои заметки.

Я старался избежать двух типов комментариев — не потому, что они трудны и недостойны внимания, а потому, что они настолько легки, что любой не лишенный сообразительности читатель может написать их сам. Я имею в виду аллегорические и психоаналитические толкования. Подобно «Одиссее», Библии и другим великим порождениям человеческого гения, книги об Алисе легко поддаются символическому прочтению любого рода — политическому, метафизическому, фрейдистскому. Некоторые из этих ученых интерпретаций могут вызвать лишь смех. Шан Лесли, например, в статье "Льюис Кэрролл и Оксфордское движение" находит в «Алисе» зашифрованную историю религиозных баталий викторианской Англии. Банка с апельсиновым вареньем, например, в его толковании — символ протестантизма (апельсины оранжевого цвета — отсюда связь с Вильгельмом Оранским и оранжистами, ясно?). Поединок Белого и Черного Рыцарей — это знаменитое столкновение Томаса Гексли[3] и епископа Сэмюэла Уилберфорса.[4] Синяя Гусеница — это Бенджамен Джоветт,[5] а Белая Королева — кардинал Джон Генри Ньюмен,[6] тогда как Черная Королева — это кардинал Николас Уайзмэн,[7] а Бармаглот "может только выражать отношение британцев к папству…"

Нетрудно предположить, что в последнее время большая часть толкований носит психоаналитический характер. Александр Вулкотт[8] как-то выразил удовлетворение по поводу того, что психоаналитики не трогают «Алису». С тех пор прошло двадцать лет, и теперь все мы — увы! — стали фрейдистами. Нам не надо объяснять, что значит упасть в заячью нору или свернуться клубком в маленьком домике, выставив одну ногу в трубу. К несчастью, в любом нонсенсе столько удобных для интерпретаций символов, что, сделав относительно автора любое допущение, можно баз труда подобрать к нему множество примеров. Возьмем, скажем, сцену, в котором Алиса хватается за конец карандаша, который держит Белый Король, и начинает писать за него. Тут в пять минут можно придумать шесть разных толкований.[9] Однако имел ли Кэрролл хоть одно из них бессознательно в виду, представляется сомнительным. Мы можем лишь отметить, что Кэрролл интересовался психическими феноменами и "автоматическим письмом",[10] а потому невозможно вовсе исключить предположение, что форма карандаша в этой сцене произвольна.