Аномалия Камлаева

Внимание завучихи Груши и классной руководительницы Зинаиды Львовны оттягивали на себя отъявленные двоечники и хулиганы вроде Боклина и Безъязычного, и настоящей головною болью для всего педагогического коллектива были их, безъязычненские, выходки и приводы в милицию. Таракан и Матвей живо смекнули, что гораздо удобнее уйти в тихую оппозицию, выгодно выделяясь относительной благонадежностью на фоне разнузданного Боклина и прочей полууголовной шантрапы. Держа кукиш в кармане, они лицемерно соблюдали все правила строгого школьного режима, но зато потаенная их свобода была прочней, а многочисленные прегрешения оставались безнаказанными.

Народу на платформе было немного. Старухи в шерстяных клетчатых шалях сидели на лавках и, уставившись в одну точку, беззвучно шевелили высохшими губами. Мужики в заячьих ушанках, овечьих тулупах волокли набитые неведомой рухлядью заплечные мешки и рюкзаки. Клубящийся пар из ртов, не такой косматый, белый, не такой отчетливый — сегодня тепло. От овечьих шкур (косматые с одной стороны и замшево гладкие с другой) пахнет скверно, душно, тяжело.

Раньше они сбегали с уроков в кино, а в теплое время года и вовсе бродили по улицам, стараясь держаться подальше от школы и дома. Исходили и изъездили таким образом всю Москву — и на Красной площади, и в цирке, и даже на ипподроме побывали. А потом Таракан решил, что не худо было бы сходить в настоящий лес. И они сходили.

Подползла тупорылая, сочно-зеленая электричка и с лязгом раздвинула двери. Вагон, в который они забрались, был практически пустым, и все окна в нем заиндевели, но от деревянных, шоколадного цвета лавок с печками исходило сухое тепло, сидеть на них и ехать было приятно.

Теперь никто уже и не вспомнит, с чего началась их дружба, тем более что Таракан пришел к ним уже после четвертого класса, когда вокруг Матвея уже сформировался тесный круг корешей, с которыми он курил за гаражами и гонял в футбол, до тех пор пока на улице не становилось так темно, что мяча уже не было видно. Наверное, их сплотила одинаковая ненависть к той размеренной, строго регламентированной жизни, которую они поневоле вели, к ненарушимому расписанию школьного дня, похожему на расписание электричек. Как собаки, почуяв друг в друге патологическое неприятие любого распорядка, они совместно стали вырываться из этой жизни всеми дозволенными и недозволенными способами. Как только в классе было отменено ненавистное правило рассадки по принципу «мальчик-девочка», они тут же уселись вместе за партой.

Это только дебилы, подобные Безъязычному, считают, что первая парта в классе — место наиболее опасное. На самом же деле сидеть под носом у учителя — ни с чем не сравнимое преимущество. Периферическое зрение таких забавных млекопитающих, как учителки, устроено так, что они все время зыркают по сторонам и следят за смутным шевелением в самых задних рядах, оставляя авангард и гордость класса за своей спиной безо всякого присмотра. И вот тут-то можно преспокойно затевать на тетрадном развороте игру и в «точки», и в «танчики». Да и мало ли во что еще, да во все, что угодно, можно играть, во все, что обычно изобретается моментально, — в расшифровку слов, к примеру, когда одно слово становится целым рядом слов, ведущих свое происхождение от каждой буквы изначального слова. Еще можно рисовать карикатуры на Люсьену Кирилловну, изображая, как она отбивается граблями от двух строчащих в нее фашистских автоматчиков. Можно просто сочинять двадцатую главу пиратского романа по предложению каждый. Можно было, наконец, опустив под парту круглое карманное зеркальце, разглядывать замшево-нежные ляжки располагающихся сзади одноклассниц. Те самые части, которые, как Матвей с Тараканом знали, у женщин трутся друг о друга при ходьбе. Тот самый неизъяснимо притягательный испод, те самые слегка припухшие внутренние стороны девчоночьих бедер, а если очень повезет, то и смутно белеющую полоску трусов.

И от жалкого этого, впопыхах похищенного впечатления бросало Матвея то в жар, то в холод, и по коже его продирал мороз грехопадения невиданного. Это было предчувствие чего-то неотвратимого, немилосердно на Матвея надвигавшегося, а может быть, и выраставшего из него самого. Таракан же действовал с хладнокровной и поистине хирургической точностью, сохраняя невозмутимое выражение лица и, подлец, не забывая при этом прислушиваться к проникновенному голосу Люсьены Кирилловны, декламировавшей волшебные пушкинские строки. «Я помню чудное мгновение…», да, мгновение действительно было чудным… Ничто так не сплачивает людей, как совместное преступление, как совместное посягательство на недозволенное.