Аномалия Камлаева

— Нина, — хрипнул он, а она смотрела на него, все как будто не узнавая, и Камлаев увидел, каким она тоскливым захвачена страхом, не оставлявшим ее все эти дни, таким же точно страхом, в каком Камлаев летел сюда; у этих страхов был один химический состав, одно воздействие: этот страх пуповиной обвивал тело, и пуповина мешала, душила, и инстинктивно хотелось избавиться от этого удушья, но еще сильнее ты хотел, чтобы этот страх продолжался, потому что то был страх за живого младенца, и этот страх мог умереть только вместе с самой жизнью. Так думала Нина, полагая, что в этом чувстве своем она одна на целом свете и никто сейчас, кроме нее, не может испытывать ничего подобного…

Но Камлаев не мог ошибаться, столь мгновенным и ослепительным было это понимание: их обвивала одна общая пуповина, и страх их был общим, неразделимым, пусть сами они того и не хотели, пусть сами они давно в то и не верили. Природа не оставила им выбора, природа во всем распорядилась за них; она придвинула, швырнула их друг к другу, она придавила Нину к Камлаеву ребенком, как камнем. Им некуда было деваться, они могли ненавидеть друг друга, не испытывать друг к другу ничего, но лишь до той поры, пока были вдвоем, пока были предоставлены сами себе. Но как только появился третий, в высшей степени уязвимый, слабый и болезненно зависимый от матери, ни Камлаев, ни Нина уже не могли принадлежать себе.

— Нина, — позвал он хрипло, и как только она повернулась, что-то будто толкнуло Камлаева в спину, к этой женщине с побледневшей, попрозрачневшей кожей, и он упал (вернее, тело его рухнуло) перед Ниной на колени и, захватив ее руки в свои, усилился что-то сказать, но слова застряли в горле; толстый, рыхлый язык заворочался, производя не то просительно-виноватое, не то благодарное мычание.

— Все будет хорошо, все будет как надо, — наконец-то выговорил он. Он прижался щекой к ее животу, приник к нему так, что никакой, казалось, силой его оторвать уже было невозможно. — Как же ты так? Почему ты молчала? Меня не надо жалеть, ты мне ничего не должна, но ты себя пожалей. Ты знай одно сейчас — ты этого ребенка заслужила, и никто его у тебя не отнимет.

— Не отнимет? — переспросила Нина автоматически. Камлаевскую голову она не отстраняла, не отталкивала, но в то же время и не прижимала к себе, не находила в ней никакого успокоительного действия, как будто проку в этой голове ей было, как мертвому в припарках. — А мне сказали, что я и ребенка не рожу, и себя угроблю, — констатировала она совершенно спокойно, безо всякого выражения. — Потому что мне иметь детей — это против природы. И природа ошиблась и теперь исправляет эту ошибку. И природа убьет моего ребенка. Потому что я бессильная старуха там, внутри. У старух не бывает детей… не бывает, не бывает. — И Нина вдруг захохотала от всей своей стиснутой страхом души. — По какому-то странному стечению обстоятельств… одна яйцеклетка осталась живой, а все остальное неспособное, мертвое… — Она смеялась до всхлипов, до неспособности дышать, и вдруг для того, чтобы хоть как-то и хоть чем-то стало легче, она вцепилась пальцами в камлаевские волосы, вцепилась что было силы, но при этом не оторвала, не оттолкнула камлаевскую голову, а прижала, вдавила ее в себя. — Тут в соседней комнате баба-богомолка, простая-простая, счастливая-счастливая и рожает уже не то третьего, не то четвертого, так она говорит, на все воля Божья, Бог дал — Бог взял, так все просто у нее, ей легко рассуждать, когда в пузе у нее все работает, как часы. И назавтра она придет и скажет: Царствие ему Небесное. Царствие Небесное… — И она давилась смехом, и задыхалась от слез, и все сильнее вцеплялась в камлаевские волосы, так что у Камлаева на глазах тоже выступили слезы (не то от боли, не то от вновь приобретенного с Ниной родства, которое он уже и не надеялся приобрести, и такие же точно невольные, неконтролируемые слезы проступали у него последний раз четверть века тому назад на отцовских похоронах, когда автослесари с отцовского завода заколачивали крышку гроба). И такой это чистой, такой незаслуженной радостью было принимать в себя хоть малую часть Нининого смеха, боли, что на секунду у него не осталось никаких сомнений в том, что они теперь будут вместе.

Он отнял свою голову и захватил дрожащие Нинины плечи, и Нина, продолжая задыхаться, давиться от смеха, упала ему мокрым лицом на грудь, и теперь он принимал ее всхлипы в себя и глушил их большим, сильным телом.

— Какое Царство? — кричала Нина в камлаевскую грудь. — Дети входят в Царствие Небесное, так сказано, что все они войдут в него, а как быть, если он там и задохнется, вот здесь, в этом мертвом, проклятом животе? Как он в Царство-то войдет, если он никуда и не вышел? Я тебя спрашиваю!