Аномальная зона

– Курево кончается… А я, Александр Яковлевич, как это ни покажется вам странным, мнение товарища Фролова в чём-то и разделяю. Человек, чтобы жить нормально, должен бояться кары небесной или со стороны государства. Помните, у Достоевского: если Бога нет, значит, всё дозволено! И коль большинство населения у нас составляют атеисты-безбожники… Угроза тюрьмы ещё долго будет отвращать некоторых граждан от криминальных деяний.

– Не будет, – хмыкнул милиционер. – Нынешние исправительные колонии больше на санатории похожи. Теперь труд из системы перевоспитания уголовников исключён. Они целыми днями жрут, бездельничают, на шконках валяются. А ещё спортом от скуки занимаются. Мышцы накачивают. Я бы их, дармоедов, в кандалы, приковал цепью к тачке, и пусть вкалывают с утра и до позднего вечера. А из жратвы – баланду из гнилой брюквы. Вот такой каторгой потенциальных преступников напугать ещё можно!

– Я сейчас не об уголовниках говорю, а о политических. Узниках совести, – не отступал Студейкин. – Тех, кого вы за убеждения в лагерях готовы гноить!

– Не за убеждения, а подрыв безопасности государства, – отрезал Фролов. – Ты мне про Достоевского втираешь, а я тебе стишок советский напомню: «Сегодня он танцует джаз, а завтра Родину продаст!» И продавали…

– Рифма неточная, – вклинился в спор Богомолов. – Джаз – продаст… Ужас! Хотя, конечно, сейчас, когда мы с вами, друзья мои, обрели чувство собственного достоинства, ощутили себя по-настоящему свободными, трудно представить, что наши отцы и деды могли терпеть бесчинства сталинского режима, приклонять послушно перед своими палачами колени…

– Ну-ну, – хмыкнул Фролов. – Ты, писатель, давно в милицию нашу не попадал.

Перепалка вдруг как-то разом угасла. В наступившей тишине стало слышно, как зашумел в вышине ветер, стало пасмурно, повеяло холодком и болотной сыростью.

– Всё, хватит трепаться, – на правах старшего скомандовал капитан. – Ночевать будем здесь. Ты, диссидент, – обратился он к журналисту, – пошарь по баракам, сухих дров набери. Ты, труженик пера, настругай медвежатинки – кулеш варить будем. А я пойду воды поищу. Вас посылать опасно – в тайге заплутаетесь или в болоте утопнете! Морока с вами, интеллигенцией. Вот уж действительно – ни украсть, ни покараулить…

7

Ночь прошла без приключений. Только впечатлительный журналист-уфолог жаловался на тяжёлые сны, в которых ему являлись бледные призраки узников сталинских лагерей, что объяснялось особой концентрацией негативной энергии в подобных местах.

– На кулеш меньше налегать надо было, – заметил прагматичный Фролов. – Иван Михайлович столько жирного мяса в крупу набухал, что у меня чуть заворот кишок не случился.

– Так жалко же – так и так пропадёт, – оправдывался Богомолов. – Пованивает уже медвежатинка-то. Ее бы присолить покрепче, да нечем. Соли у нас в обрез…

Привычно крякнув, набросили на плечи рюкзаки, и гуськом – милиционер впереди, а разжалованный бузотёр-журналист замыкающим – покинули территорию лагеря.

Обойдя усыпанную мелким щебнем подошву растянувшейся на полкилометра сопки, путники с радостью заметили, что надоевший им лес стал редеть, сосны мельчали, а трава под ногой, пробивая тонкий настил опавшей хвои, наоборот, густела. Ещё через полчаса ходьбы тайга и вовсе проредилась, даже пахнуть стало по-другому – не смолой, разогревшейся на осеннем солнышке, а сыростью, моховыми кочками, тальником и переспелой смородиной. Сосенки пошли и вовсе хилые, не толще руки, с тронутыми желтизной, болезненными иглами. Под ногами зачавкала грязь, закачалась, пружиня, трава.

Шедший впереди Фролов остановился, снял шляпу с вуалью накомарника, утёр ею вспотевший лоб, огляделся по сторонам.

Тихо было вокруг. Открывшееся впервые за много дней переходов под смыкающимися плотно над головой кронами деревьев небо не радовало глаз. Солнце спряталось пугливо за нависшими низко клочкастыми клубящимися тучами. Словно кариозные зубы торчали то тут, то там из сырой земли пни с чёрными дуплами, остовы елей с обломанными верхушками. Заунывно гудела, окутав непрошеных гостей туманным облачком, потерявшая летнюю силу и агрессивность, но всё ещё живая и не менее надоедливая мошкара.

Неожиданно вблизи что-то пронеслось с мягким топотом, плюхнулось оглушительно, распространяя зловоние.

С опаской, пропустив решительного милиционера вперёд, путешественники пошли на неведомый звук. И через несколько шагов увидели торчащую прямо из земли огромную голову какого-то зверя. Глаза животного остекленели мученически. Вокруг морды пузырилась выступившая из-под травы бурая грязь, источающая удушливую вонь.

– Эт… Это верблюд? Откуда он здесь? – указал дрожащей рукой на зверя писатель.

– Лось это, – сочувственно глядя на животное, объяснил милиционер. – Мы его вспугнули, и он со страха в зыбун угодил. Теперь осторожно пойдём – вокруг трясина.

– Может, попробуем вызволить? – не приближаясь к сохатому, предложил Студейкин.

– Бесполезно, – покачал головой Фролов. – Его теперь отсюда даже трактором не вытянуть. – И, помолчав, добавил: – Добро пожаловать в Гиблую падь.