Аномальная зона

Однако такая масляная по зоновским понятиям жизнь длилась у Богомолова недолго. Через три дня после полудня, когда в бараке было пустынно и тихо, а Иван Михайлович, высунув от напряжения синий, перепачканный химическим грифелем язык, выводил карандашом на обратной стороне куска обоев строчки из Евтушенко: «Идут белые снеги, как по нити скользя, жить и жить бы на свете, да наверно нельзя…", вбежал локальщик:

– Эй, Гоголь! Быстро на выход. Тебя начальник кумчасти требует.

Писатель знал уже, что «кумовьями» в лагере зовут оперативников, и то, что его вызывает к себе сам начальник оперчасти, ему не понравилось. На душе стало тревожно и как-то тоскливо.

– Майор Выводёров – мужик спокойный, но хитрый, – шептал Богомолову локальщик, тоже относившийся к поклонникам его плагиаторского таланта. – Он тебя, конечно, вербовать в стукачи начнёт. Но ты не поддавайся. В зоне куморылых не любят. Начнёшь на оперчасть пахать – не посмотрят, что ты поэт, и зарежут где-нибудь за бараком. Если кум давить станет, коси под придурка: дескать, не знаю ничего, не вижу, не слышу. Рад бы помочь, да не могу. Мол, новенький я, братва мне не доверяет, а потому никаких делов ихних я знать не знаю…

Иван Михайлович слушал сосредоточенно, но поджилки у него всё равно тряслись.

Майор Выводёров казался внешне человеком нестрашным, добродушным даже. Его круглая физиономия, блестящая, как бильярдный шар, лысина, улыбка располагали к себе, делая похожим всесильного начальника оперчасти на жизнерадостного полного сил и бодрости пенсионера-общественника.

Он обитал в небольшом кабинете с плотно задёрнутыми белыми занавесками на окнах, обставленном казённой мебелью – тяжёлым письменным столом, платяным шкафом и огромным, в рост человека, несгораемым сейфом с наклеенной бумажкой на дверце, надпись на которой крупными печатными буквами гласила: «При чрезвычайных обстоятельствах эвакуировать в первую очередь».

Писатель содрогнулся, представив, что именно ему, не приведи господи, доведётся вдруг выносить эту неподъёмную даже с виду махину, случись здесь пожар.

– Заключённый Э-115 по вашему приказанию прибыл!

Могло показаться, что начальник оперчасти чрезвычайно обрадовался появлению Ивана Михайловича. Он поднялся суетливо из-за стола и, подрагивая объёмистым брюшком, указал на стул заключённому:

– Садитесь… э-э… гражданин Богомолов.

Вернулся на место сам и, едва ли не с обожанием осмотрев Ивана Михайловича, заключил неопределённо-восторженно:

– Вот вы у нас, значит, какой!

Писатель неуверенно поёрзал на жёстком, привинченном к полу стуле.

– Поэт, – благосклонно глядя на него, продолжил майор. – Я, э-э… – скосил он глаза на лежащую перед ним открытую картонную папку-скоросшиватель, – Иван Михайлович, знаете ли, в молодости тоже грешил стихами. Цветочки-лепесточки, любовь-морковь и прочее в том же духе. Но чтобы эдак… – Он извлёк из папки листок бумаги и, далеко отставив от себя так, что Богомолов разглядел и узнал свой почерк, принялся с чувством декламировать: «В оцеплении, не смолкая, целый день стучат топоры…» Потом, запнувшись, перепрыгнул через несколько строк: – Мне особенно вот это место нравится: «На японца солдат косится, наблюдает из-под руки. Но меня, видать, не боится – мы случайно с ним земляки…» Не подскажете, Иван Михайлович, мне фамилию этого солдата?

– К-какого солдата? – ошарашено переспросил Богомолов.

– Да вот этого, конвоира, земляка вашего – вохровца.

– Из стихотворения? – ещё более изумился Иван Михайлович.

– Конечно, откуда же ещё? – пожал в свою очередь плечами майор. – Это же вы стихотворение написали? И почерк ваш. Вот, мне тут экземплярчик по моим каналам доставили.

Никогда теперь, даже под пыткой, вкусивший литературной славы Богомолов не признался бы в том, что стихотворение принадлежит не ему, а другому автору.

– Писал, несомненно, я, и почерк мой, – согласился он обречённо. – Но стих этот – сюжет и… э-э… солдат – выдумка. Творческий, так сказать, вымысел.

Выводёров разочарованно развёл руками:

– Ну, дорогой стихотворец, так не пойдёт. Я с вами искренен, но и вы давайте уж не юлите. Насколько я понимаю в поэзии, она всегда носит… э-э… очень личный характер. «Если б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда….» Или: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на Кронштадтский лёд…» В первом случае дамочка, пардон, перепихнулась с мужиком, я так понимаю, и тем на стих вдохновилась. Во втором – поэт сам шашкой рубал врагов революции. А что делает в стихотворении ваш мифический якобы солдат? Пожалуйста. Вот вы пишете: «А потом, чтоб не видел ротный, достаёт полпачки махры, и кладёт на пенёк в сугробе: на, возьми, мужик, закури…» Всё, между прочим, очень конкретно. Налицо вступление конвоира в незаконную связь с осужденным. И я не могу на это никак не отреагировать.

– Да поймите же вы! – писатель от волнения вскочил, но майор, вмиг утратив радушие, рявкнул грубо:

– Сидеть!

– Хорошо, простите. Сижу, – сбивчиво залепетал Иван Михайлович. – Солдат этот – аллегория. Некий… э-э… собирательный образ.