Аномальная зона

– Обязательно, – легко согласился шнырь. – Как же иначе? Я ж активист, красный по масти, обязан с администрацией лагеря сотрудничать. Нас, пришлых, тех, что с воли сюда попали, в актив чаще всего берут. Потомственные-то зеки, ну, которые здесь родились, – тупорылые, ни читать, ни писать не умеют, а только пырять да кайлом махать. Либо блатные, урки то есть. Им с вохрой сотрудничать по понятиям не канает. Так что и вы оботрётесь немного, осмотритесь, тоже в активисты запишетесь. А то придётся тачку катать или в шахте породу рубить. От такой работы быстро загнуться можно.

– Я в актив не пойду! – не без пафоса провозгласил Богомолов. – Я – с народом, как все!

– Ну-ну, – прозорливо хмыкнул дневальный. – Смотри, чтобы тебе в пидорасах, опущенных, не оказаться! Смелый какой…

Фролов помолчал, думая о том, что ему, сотруднику милиции, среди уголовников может прийтись особенно трудно. А потом поинтересовался:

– А про нас что кумовьям докладывать будешь? Что мы и впрямь диверсанты и хотели, к примеру, ваш лагерь взорвать?

– Взорвать? – задумался зек. – А взрывчатка при вас была?

– Не было, – будто сожалея, произнес капитан.

– Тогда теракт не проканает, – покачал головой шнырь. – А давайте я напишу, что вы просто на разведку шли? Чтоб, значит, разузнать всё и своему начальству контрреволюционному доложить. То есть умысла на диверсию не имели. Глядишь, в таком случае стандартной статьёй и четвертаком срока отделаетесь… Я про то в оперчасть напишу, а вы тогда этой версии на допросах придерживайтесь. Мол, разведчики засланные, хотели только место дислокации лагеря разузнать, систему охраны…

– Зачем же мы на себя наговаривать будем? – возмутился журналист.

– А за тем, очкарик, – сурово сказал дневальный, – что чистосердечное признание и раскаяние смягчает вину. А начнёте всё отрицать, отпираться – во-первых, вам морды набьют, а во-вторых, вгорячах, как особо опасных, и шлёпнуть могут.

– То есть, вы хотите сказать – расстрелять?! – не поверил Студейкин.

– Да за милую душу! – подтвердил шнырь.

3

Милицейский опыт не подвёл, Фролов угадал правильно. Солнце склонялось к вечеру, и вскоре в карантинный барак заглянул молодой вохровец – строгий, затянутый в портупею.

Перешагнув порог, он поправил сбившуюся набок тёмно-синюю фуражку и обвёл пристальным взглядом сидящих за столом.

– Встать! – рявкнул и вскочил первым, будто пружиной подброшенный шнырь, сорвав с головы кепку и вытянувшись перед вохровцем в струнку. – Гражданин начальник! В карантине содержится этап вновь прибывших заключённых в количестве трёх человек. В настоящее время с ними проводится разъяснительная работа по распорядку дня и правилам поведения осуждённых. Старший по карантинному бараку дневальный Т-730!

Вохровец, на плечах которого Фролов разглядел погоны младшего сержанта, кивнул нелюдимо:

– Давай их в оперчасть по одному – на допрос, – и, остановив тяжёлый взгляд светло-серых глаз, которые при других обстоятельствах могли бы показаться красивыми, на Студейкине, добавил: – Сперва вот этого, очкастого приведи.

И вышел, опять зацепившись фуражкой о низковатую притолоку.

Шнырь не без жалости предложил журналисту:

– Пойдём, парень. Вещи не бери. Здесь рядышком.

Оперчасть располагалась неподалёку, в соседнем бараке. Шагая позади на некотором отдалении от Студейкина, шнырь наставлял его шёпотом:

– Как войдёшь – кепку долой. Доложись: дескать, подследственный такой-то на допрос прибыл. Это им понравится. Говори, что готов к сотрудничеству. В глаза кумовьям не смотри. На вопросы отвечай быстро, как я учил. Со всем соглашайся, раскаивайся. Будешь права качать – они тебе рёбра пересчитают. Да, кстати: про то, что обувку вольную у меня поменяли – молчи. Проболтаешься – от меня по рогам получишь. Понял, интеллигент?

Студейкин, как ни тряслись у него поджилки, молчал независимо, гордо вскинув голову и выпятив вперёд небритый давно, покрытый длинной русой щетиной подбородок. Так и шагнул, заботливо подталкиваемый сзади в спину дневальным, в кабинет оперчасти.

Здесь за широким и длинным столом сидели три офицера. Два подполковника – один давешний, оравший на задержанных в обыскной, красномордый и злой, второй, наоборот, – длинный, бледный, аскетически худой. Оба ближе к пятидесяти по возрасту. Третий – дряхлый, явно за семьдесят, майор – листал тощую картонную папочку. Перед ним стояла чернильница-непроливайка, лежала ручка со стальным пером и какая-то штуковина – пресс-папье, кажется. Журналист все эти писчие принадлежности только по старым фильмам знал.

Ещё двое служак в солдатских гимнастёрках с засученными рукавами, тоже преклонного возраста, стояли поодаль, будто пара сторожевых псов, ожидавших команды «фас».

Все с интересом уставились на вошедшего.

Студейкин остановился посреди кабинета, напротив стола, и огляделся в поисках стула или табурета, не найдя их, переминался с ноги на ногу, стараясь скрыть охватившее его волнение. Он напрочь забыл все наставления дневального, и когда краснорожий подполковник гаркнул: «Шапку долой!», поправил очки на носу и поинтересовался растерянно: