Заколыхались колосья бурьяна, и явилось нечто. Я даже бровью не повел. Насмотрелся на уродцев, их в Каратае – как таджиков на стройке. Пацаненку было лет двенадцать, но выглядел он чертовски «своеобычно». Ноги худые, как щепки, выгнуты колесом, тельце прямоугольное, как у Самоделкина, нос напоминал расколотую пополам лучину, лицо сплюснутое с «полюсов», и лоб располагался примерно там, где должна была быть макушка. Иллюзию третьего глаза создавало уплотнение над переносицей – практически черное, в форме горизонтального овала. И только глаза у пацаненка были настоящие, человеческие – огромные, реально детские, живые, с густыми ресницами.
– Детский сад, – вздохнул Корович.
– Пацан, мы с миром, – сказал я. – С кем из взрослых можно поговорить?
Разговаривать этот несчастный, разумеется, не умел. Промычал что-то формальное, показал крючковатым пальцем – туда. Вышел на дорогу и смотрел нам вслед – эдакая помесь кузнечика и Буратино.
– Ума не приложу, как он ковыряет в носу, – задумался Степан. – Я тоже испытываю неудобства: нос маленький, пальцы толстые, но как-то выкручиваюсь. А вот он – как?
Это был «обыкновенный» хутор, живущий отшельнической жизнью. Мы вышли без оружия, показывая руками, что явились с мирными целями (Корович, вооруженный до зубов, остался в машине и вертел головой). Нам тут не обрадовались. На хуторе жили несколько многодетных семей. Из лабиринтов подсобок возникла, условно говоря, женщина с умопомрачительными параметрами 60-90-120. Она напоминала грушу. Массивные ноги растекались по земле, а кожа со скул сползала на плечи. Руки были сильные, мускулистые. В руках она сжимала вилы. Из уголков двора к ней бросились дети – один другого колоритнее и живописнее, обступили мамку, вцепились в нее. Пятясь, женщина со всем своим выводком отступила за сарай. Сильно прихрамывая, показался еще один обитатель хутора – его лицо казалось расколотым пополам, а с левой щеки свисала гигантская опухоль. Особой храбростью данный экземпляр не отличался – шмыгнул в пристройку к сараю. Мелькнул еще один – безрукий, безногий, передвигающийся по двору с помощью нижней культяпки и двух верхних. Что-то выкрикнула женщина с вывернутым плечом и куриными ногами – очередная «поросль» прошуршала по траве за домом и затихла.
В соседнем «атриуме», образованном амбаром и монументальной скалой, рубил дрова совершенно нормальный дряхлый старик – в ватных штанах, стеганой жилетке, с бородой ниже пояса. Деду Морозу он годился бы в отцы, но силушку в руках сохранил.
– Бог в помощь, почтенный, – поздоровался я. – Не бойтесь нас, мы просто любители поговорить.
– А чего мне вас бояться? – дряблым голосом приговаривал старик Силантий, кромсая осиновые чурки. – Ну, убьете вы меня – так давно уже пора... Все живу, живу, и конца тому не видать... Уже и сам не помню, сколько лет прожил и который год нонче на дворе...
Он все подмечал, смотрел на нас цепко, из-под плеча, косил по сторонам и топор взял поближе к обушку. Мы поспешили успокоить дедушку – только информация. Старичок оказался разговорчивым. Лет двадцать, а то и побольше, проживает дед Силантий в этом паноптикуме. Нормальных людей, почитай, год не видел. Приезжали прошлым летом на джипе – вроде как охотники, оружием увешаны, поддатые. «И чего мы забрались в такую даль? – возмущались. – Ни хрена себе нас леший запутал». Особого вреда не причинили, хотя и была у одного из охотников «светлая» идея: перестрелять уродов, сжечь хутор вместе с дедом. Обычные развлечения местных «отпускников». Но был среди кодлы кто-то здравомыслящий, отказался от этой затеи. Мол, патронов мало, да и грешить без особой нужды... Супруга деда Силантия, благословенная Блажена Стояновна, скончалась годков сорок как тому. А вслед за ней и обе дочери. Куковал он тут один-одинешенек, покуда не заявились на хутор «божьи люди», сбежавшие из «оздоровительно-трудового» заведения. Их было человек двенадцать – изможденные, обремененные физическим «несовершенством». Несколько мужчин, несколько женщин. Умоляли о крове и пропитании. А дед Силантий, не сказать, что человек души необычайной, но так устал от одиночества...