Аномальная зона

– Инстинкт у них, – неохотно предлагал я спорную версию. – Были люди как люди... ну, может, не сами, а их мамки с папками. Какого только мусора не выбрасывают в Каратае... Кто-то сам бежит – от сектантов, от «плантаторов». Теряют человеческий облик довольно быстро. Сбиваются в стаи, выживает сильнейший, язык вроде уже и не нужен. Прекрасно знают, в каком ареале они могут промышлять, и за пределы своей территории – ни ногой. Любой незнакомец – посягатель на их родную землю... Короче, – я раздраженно махнул рукой, – сам не знаю, что за братва такая. Шелупонь, короче, местная. Поосторожнее бы надо...

* * *

Местные племена нам больше не докучали. Возможно, заслышав стрельбу, решили не лезть на рожон и не демонстрировать нам свои племенные обычаи. Плавание продолжалось. Река изгибалась – то на девяносто, то на сто восемьдесят градусов. Частенько по положению солнца мы определяли, что плывем в обратную сторону. Идея Коровича была не лишена оснований – пристать к берегу, забраться на скалу и провести рекогносцировку местности. Судя по времени и примерной скорости течения, мы проплыли порядка пятнадцати верст, но насколько продвинулись на восток – вопрос оставался открытым. На обед у нас были остатки оленины и последняя ветчина в вакуумной упаковке производства Омского («нефтеперерабатывающего», – пошутил Шафранов) завода. По завершении трапезы я торжественно объявил, что еда кончилась и чтобы по поводу «покушать» меня больше не доставали. Публика встретила новость глухим недобрым урчанием. Степан начал думать, как бы выловить что-нибудь из реки, но в силу отсутствия элементарных снастей предложить смог только динамит, что мы решительно отвергли. Покуда к нашей стрельбе духи отнеслись снисходительно, но где гарантия, что поблажки продолжатся? Шафранов прочел популярную лекцию, что суеверия – это одно, а злые духи – другое; они реально существуют, причем независимо от нас и нашего мнения об умственной неполноценности собеседника.

Вскоре в поле зрения обрисовалась подходящая возвышенность. Она располагалась в стороне от берега, за невысокой меловой грядой. Плоская вершина и относительно пологий с запада подъем – ступенчатая, заваленная камнями поверхность. Скала возвышалась над местностью, а ее срезанная вершина казалась идеальной смотровой площадкой. В районе двух часов дня мы пришвартовались у полого спускающейся к воде меловой плите и привязали плот к одиноко стоящему валуну. С оружием в руках обследовали близлежащие гроты и успокоились – все чисто.

– За коротышкой последим, Михаил Андреевич, – усмехнулся Шафранов. – У нас не разгуляется, не волнуйся.

– Коротышка пойдет со мной, – сказал я. – Не подарок, но везде пролезет.

– Как в песне, – засмеялся Корович. – Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится...

Коммуникаторы в этой части Каратая работать отказывались. Мы условились, что, если не вернемся через три часа, немедленно выступает спасательная группа. Сигнал тревоги – два выстрела подряд из помповика. «А одного недостаточно?» – казалось бы, резонно вопросила Анюта. Я строго объяснил ей, что одного недостаточно. Вдруг мы козочку снимем? Или по воронам пострелять решим?

Всю дорогу Степан ворчал, что превращается для спутников в какой-то жупел. А он всего лишь любит позабавиться, завести новые знакомства... Он целый год сидел безвылазно в моем доме, лелеял мои цветочки, неужели так трудно его понять? До скалы оказался не ближний свет. Мы перебрались по седловине через гряду, при этом Степан беззаботно разглагольствовал, а я вертелся на триста шестьдесят, ловя движения в скалах. Но на этом участке все было спокойно. Ни людей, ни животных, ни предчувствия, что должно произойти что-то страшное. Камень, из которого слагались здешние скалы, был практически белым, при ближайшем рассмотрении пористым и легко ломался от удара. Наверное, по этой причине здесь было так много обломков. Мы осторожно поднимались на скалу, обходя непредсказуемые участки. Степан вдруг как-то оробел, не лез поперек батьки, бормотал, что он человек адекватнее некоторых и если страшно, то боится не меньше остальных. Его бормотание превращалось в заунывный фон, к которому я быстро привык, и начинал беспокоиться, когда оно обрывалось.