Античный роман

17. Когда он заплакал и опять стал Астилу ноги целовать, юноша не устоял; от природы был он щедрым, да а с любовными муками сам был знаком; он обещал, что выпросит Дафниса у отца и возьмет его в город с собой, себе — рабом, а Гнатону — любовником. Желая, с своей стороны, его привести в настроение духа веселое, улыбаясь, стал его расспрашивать, не стыдно ль ему, что влюбился он в сына раба Ламона, что так не терпится ему возлечь с мальчиком, коз пасущим, и делал вид, что чувствует отвращение к вони козлиной. Гнатон же — ведь за попойками развратников он научился всякой любовной болтовне — не без ловкости вот что сказал о себе и о Дафнисе: «Ни одному влюбленному, господин, до этого дела нет: в каком бы виде он ни нашел красоту, он попадает к пей в плен; потому-то и влюбляются в дерево, в реку и в дикого зверя, Впрочем, кто не пожалеет влюбленного, которому надо бояться любимого? Вот и я люблю тело раба, но красоту — свободного. Разве не видишь, что кудри его, как гиацинт, из-под бровей глаза его блещут, как в оправе из золота драгоценные камни? Все лицо его румянец заливает, а рот полон зубов, белых, как слоновая кость. И какой влюбленный не мечтал бы получить с таких уст белоснежный поцелуй любви? А если влюбился я в того, кто стадо пасет, то в этом я богам подражаю: пастухом был Анхиз, а им Афродита овладела; пас коз Бранх, а его полюбил Аполлон; был пастушком Ганимед, а его владыка всех богов похитил. Не будем же и мы презирать мальчика, которому даже козы, как видели мы, повинуются, будто влюбленные. Воздадим благодарность орлам Зевса за то, что они такому красавцу еще жить на земле дозволяют».

18. Весело рассмеялся Астил, особенно над заключением этой речи, и, сказав, что Эрот хоть кого сделает величим софистом, стал выжидать удобною случая, когда бы он смог с отцом поговорить о Дафнисе. Но тайно услышал Эвдром все, что было говорено, и, любя Дафниса, которого славным юношей считал, и негодуя на то, что красота его поругана будет Гнатоном, все это тотчас передал он Дафнису и Ламону. Дафнис, потрясенный, уже думал с Хлоей вместе решиться бежать иль с собою покончить, и в этом к судьбе своей ее приобщив. Но Ламой, вызвав Мирталу из дому, сказал ей- «Конец нам, жена! Пришло время раскрыть тайну. Пропали козы мои, да и все прочее. Но Паном клянусь и нимфами, даже если мне, как говорится, быть быком в стойле предстоит, все же не смолчу о том, какова судьба Дафниса, а расскажу, как нашел я его покинутым, как был он вскормлен, и покажу, что при нем нашел я. Пусть же узнает этот грязный Гнатон, кто таков он сам и кого посмел полюбить. Вынь-ка только мне эти приметные знаки — чтоб были они у меня под рукой».

19. Так порешивши, они опять в дом возвратились. Астил же, заметив, что отец ничем не занят, быстро к нему подошел и попросил позволенья Дафниса в город с собой увезти, говоря, что он очень красив, много лучше тех, что в деревне живут, и что в короткое время Гнатон сможет его научить городские работы все выполнять. Отец охотно дает ему разрешенье и велит послать за Ламоном с Мирталой; желая обрадовать их, он им сообщает, что в дальнейшем Дафнис ухаживать будет вместо коз иль козлов за Астилом, а Ламону обещает взамен Дафниса дать двух пастухов. И вот, когда все слуги сбежались, довольные тем, что сотоварищем по рабству будут иметь такого красавца, Ламон, попросив себе слова, начал так говорить: «Выслушай, о господин, от меня, старика, правдивый рассказ; Паном и нимфами тебе я клянусь, что на скажу ни слова ложного. Дафнису я не отец, не дано было счастья Миртале матерью стать. Другие родители его покинули, имея, наверное, уже более взрослых детей и новых иметь не желая; я же нашел его покинутым и моей козой вскормленным; и когда она умерла, около сада ее я зарыл, — любил я ее за то, что она была ему матерью. Я нашел и приметные знаки, с ним рядом положенные, — в этом я, господин, теперь признаюсь, — и их у себя сохраняю; эти знаки — знаки судьбы более высокой, чем наша. Чтоб Астилу был он рабом, — делом недостойным это я не считаю: красивому и доброму господину — красивый слуга. Но чтоб забавой для Гнатона он стал, — этого я снести не могу; ведь он старается его увезти в Митилену, чтоб чем-то вроде женщины сделать».

20. Сказавши всо это, Ламон замолчал и залился слезами; когда же Гнатон стал его оскорблять и грозился избить, Дионисофан, пораженный рассказом, гневно нахмурившись, велел Гнатону молчать, а Ламона снова начал расспрашивать, велел говорить одну только правду и небылиц не выдумывать, чтобы сына при себе удержать. Но Ламон стоял на своем, клялся всеми богами и отдавал себя на пытку любую, если он лжет. Тогда Дионисофан, обращаясь к бывшей тут Клеаристе, стал раздувать над тем, что сказал Ламон: «Зачем бы Ламону лгать, раз мог взамен получить одного или двух пастухов? Да и как простой поселянин такой хитрый рассказ мог бы выдумать? Разве сразу же не показалось странным, что у него, старика, и у матери очень невзрачной такой красавец сын родился?»