«Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Что же, читай! Иль жена не велит молодая? Читай же!
Знай, не Микенской рукой[60] писано это письмо.
То Пегазида[61] Энона,[62] славнейшая в рощах Фригийских,
Жалобы шлет на тебя, друг, за обиду твою.
Воля кого из богов помехою нашим обетам,
Или какая вина быть мне мешает твоей?
Скромно должны мы нести заслуженно выпавший жребий,
Но с незаслуженной нам горько мириться бедой.
Не был великим Парис, когда насладилась с тобою
Браком я, нимфа, рекой славной рожденная в свет.
Сын Приамов теперь, – пусть правде уступит почтенье, —
Был ты рабом, и с рабом нимфа вступила я в брак.[63]
Между стадами не раз мы покоились в сумраке рощи,
И вперемежку с листвой ложе стлала нам трава.
Часто, когда на траве, в соломе мы спали глубокой,
Нас от холодной росы жалкий шалаш сохранял.
Кто ж ущелья тебе показывал полные дичи,
Или пещеру, где зверь дикий детенышей клал?
Часто тенета с тобой сквозные я ставила птице,
Часто по долгим хребтам псов быстроногих гнала.
Врезано имя мое тобой и поныне на буках,
Где Энону ножом резко Парис начертил;
И поскольку стволы, постольку растет мое имя.
О, вырастайте, мои надписи, стройной семьей!
И на речном берегу посеянный тополь, красуйся,
И на щелистой коре надпись такую носи:
«Если Парис решится дышать в разлуке с Эноной,
Ксанфа волна потечет вспять на верховья свои».
Ксанф,[64] воротися назад! бегите, обратные волны!
Бросил Энону свою и не тоскует Парис!
Тот мне день предсказал судьбу несчастной, оттоле
Злая сменила зима светлое счастье любви,
Как Венера с Юноной и, скинув доспехи, нагая
Встала Минерва на суд перед тобою, Парис.
Ах, задрожала душа пораженная, трепет холодный[65]
В твёрдые кости проник, как ты рассказывал мне!
Я совещалась, – затем, что страшно боялась, – старухи
Дряхлые и старики – все порешили: к беде!
Срублена ель, и сбиты ладьи, и флот изготовлен,
Путь навощенным судам, в синие волны открыт.
Ты, расставаясь, рыдал, – посмей от рыданий отречься!
Чувства былого – любовь эта позорней твоя.
Плакал и наши глаза ты полные видел слезами,
Грустно мы оба тогда слезы смешали свои.
Так не вьется лоза винограда по твердому вязу,
Как у меня на груди руки Париса сплелись.
Сколько ты раз начинал пенять на ветер враждебный,
И улыбался моряк: ветер попутный шумел.
Сколько раз повторял лобзанья, со мной расставаясь,
Как собрался едва с силами молвить «прости!»
Ветер слегка паруса, на твердой поникшие мачте,
Трогает; взрыта веслом пена седая воды.
Горько я взором слежу вдали убегающий парус,
Сколько могу, и песок влагою слез орошен.
Чтоб ты вернулся скорей, молю Нереид я зеленых.
Чтобы вернулся скорей – мне же на горькую скорбь!
Ты, по молитвам моим, с другою, коварный, вернулся!
Горе, за низкую тварь я возносила мольбы!
В неизмеримую глубь взирает природная глыба,
Горною грудью морским противоставши валам;
Тут твоего корабля я первый заметила парус,
И загорелась душа – прямо бежать по воде.
Медлю, а там засверкал на верхней палубе пурпур.
Страшно мне стало: не тот был у Париса наряд.
Ближе подходит, земли по ветру касается судно,
С трепетным сердцем лицо женское я признаю.
И недовольно того, чего ждала я в безумьи? —
Ах, на груди у тебя нежилась мерзкая тварь!
Тут я терзала покров и грудь поражала руками,
Влажные щеки себе ногтем жестоким рвала,
И мой жалобный вой наполнил священную Иду,
И на родную скалу слезы снесла я свои.
Так пусть скорбит и она, и плачет в разлуке с супругом,
Мне причиненное зло вынесет пусть и сама.
Ныне тебе по душе, кто в море открытое мчится
Вслед за тобою, своих кто покидает мужей.
А как беден ты был и в поле бродил за стадами,
Только Энона из всех стала женой бедняку.
Я не богатства хочу, дворец не манит меня царский,
И не хочу из толпы стать я невесток одной.
Но Приам бы не мог отказаться мне сделаться тестем,
И для Гекубы не я низкой невесткой была б.
Стою и жажду я быть супругой могучего мужа:
Как бы к Эноны рукам царственный скипетр пристал.
Нас оттого ль, что с тобой под дубом простым я лежала,
Презришь? – но больше к лицу ложе багряное мне.
И наконец для тебя моя любовь безопасна, —
Войн не готовлю я вам, мстящих судов не веду.
А Тиндариду[66] беглянку в бою враждебном отнимут;
Этим приданым гордясь, в спальню приходит твою.
Надо ль Данаям ее вернуть, ты Гектора брата,
Ты Деифоба, а то Полидаманта[67] спроси.
Мудрый чему Антенор,[68] чему Приам сам научит,
Ты допытайся: для них старость наукой была.
Разве не низкий залог – предпочесть беглянку отчизне?
Дело позорно твое; прав, ополчаяся, муж.
Если б разумней ты был, как верить в Лаконскую верность,
Раз уж в объятья твои скоро склонилась жена?
Как и меньшой из Атридов[69] о брачном поруганном ложе
Вопит, и душу его мучит любовь пришлеца, —
Также и ты закричишь. Никаким не поправить искусством
Раз поврежденную честь; стоит ей раз отлететь.
Скажешь, – пылает к тебе? Но также и мужа любила;
Сладко ль на ложе пустом дремлет доверчивый муж?
Счастлива верным своим Андромаха и чистым супругом.
Я бы такой же была верной супругой тебе.
Ты же – ты легче листков, когда без тяжелого сова
Пересыхают, и их зыбкий сорвет ветерок.
Твердости меньше в тебе, чем в самой вершине колосьев,
Легкой, посохшей, дотла вечным спаленной лучом.
Это мне (вспомнила я) когда-то твоя предвещала
И, распустив волоса, громко гласила сестра:[70]
«Что ты, Энона, зачем песку семена доверяешь
И на бесплодных быках пашешь свои берега?
Грайская телка придет, тебе, и отчизне, и дому
Гибель! Зевес, пощади! Грайская телка придет.
Скройте позорный корабль, покуда не поздно, волнами!
Боги! как много везет крови Фригийской она!»
Молвила так, и бегом умчали безумную слуги,
А у меня волоса русые дыбом встают.
Ах, как правдиво ты все предсказала, пророчица, бедной:
Вот уж на пастве моей Грайская телка царит!
Пусть и прекрасна лицом, а все же, развратница злая,
Брачных забыла богов, гостем прельстившись, она.
С родины деву Тезей, – воль именем я не ошиблась,
Уж и не ведаю я, что за Тезей уманил.
Юноша ль страстный ее отпустил невинною девой?
Как я дозналась о том, спросишь? – Но я влюблена.
Скажешь: насилье, – вину покрывая Елены насильем…
Верь мне, сама отдалась – столько прельщенная раз.
А Энона чиста осталась солгавшему мужу,
Хоть по своим же ты мог нравам обманутым быть.
Деву сатиры не раз, в глубокой скрываяся роще,
Дерзкой толпою нагнать буйной пытались стопой,
И рогатый свой лоб, венчающий острой сосною
Фавн, на высоких хребтах Иды живущий святой.
Верностью славный своей любил меня Трои создатель,[71]
(Это ему предала девство Энона свое,
Только по долгой борьбе. Я кудри терзала ногтями,
Злобной рукою лицо богу царапала я;
И за паденье ценой не злата, не камней просила;
Разве не стыд торговать телом невинным своим.
Сам удостоил он мне искусство предать врачеванья)
И к благодатным дарам руки мои допустил.
Каждой целебной травы, полезного каждого корня,
Где б ни родился во всем мире, мне ведома власть.
Горе, что даже травой любви не излечишь безумной!
Тут покидает меня, мудрую, мудрость моя.
Самый творец врачевства ходил за коровами в Фере,[72]
Молвит преданье, и, бог, нашею страстью сгорал.
Если ж травы от любви родить и земля не сумеет,
Бог не сумеет, – один можешь ты мне пособить.
Можешь, и стою того. Над девою сжалься достойной!
Крови, Данаев и войн я не веду за собой.
Но твоя я, с тобой с младенческих лет вековала
И твоею молю быть до последнего дня.