«Антика. 100 шедевров о любви» . Том 2

Неоптолем Ахиллид, примером родителя гордый,
Правде святой вопреки, держит меня взаперти.
Только молить я могла, чтоб нас не держали в неволе;
Женская чем же еще в силе бороться рука?
«Что ты творишь, Эакид?[84] Без мстителя я не останусь,
Свой господин», – говорю Пирру: – «у девушки есть».
Тот же бесчувственней волн – кричавшую имя Ореста
Вслед за собою повлек в дом с непокрытой косой.
Что б тяжелей потерпеть могла я по взятии Спарты,
Если-бы варварский скоп греческих жен похищал?
И Андромаху не так Ахейский терзал победитель,
Как у Фригийцев дворцы пламя Данайское жгло.
Ты ж, Орест, коль об нас заботится нежное сердце,
Не поробей за свое право десницу поднять!
Или, когда поведут из стойла пробитого стадо,
Взденешь доспех, за жену ж медлишь ты хищнику мстить?
Если бы тесть[85] по тебе сведенной жены добивался,
Так и доныне жила-б в браке Парисовом мать.
И не готовь парусов сбористых и тысячи барок,
Или Данайских солдат множества: сам приходи!
Но и войной бы ты мог искать нас, и мужу не стыдно
За дорогую жену грозной войною идти.
Помни, один у меня, с тобою Атрей Пелопеев
Дед, и, когда бы не стал мужем, ты братом мне был.
Муж, помоги ты жене! о брат, не забудь о сестре ты!
Требуют этих услуг оба твои имена.
Деву тебе Тиндарей, почтенный годами и жизнью,
Отдал; над внукой своей дед опекунством владел.
Пусть Эакиду отец засватал, не зная о нашем
Браке; но, старший в семье, властен не больше ли дед?
И за тебя выходя, кого б я обидела браком?
Если же Пирру женой стану, – Орест оскорблен.
Знаю, отец Менелай любовь извинил бы меж нами:
Сам покорился стрелам бога крылатого он.
То, что себе разрешил, и зятю простил бы он чувство,
Нам бы, Орест, пособил матери милой пример.
Ты мне, как матери он, и дело, которое раньше
Гость Дарданийский[86] свершил, Пирр совершает сейчас.
Пусть величается Пирр безмерно родительской славой, —
Можешь поведать и ты много деяний отца.
Всеми владел Танталид,[87] и самым владел Ахиллесом,
Частью был войска Пелид, – тот над вождями вождем.
Прадеды Пелопс тебе и Пелопса славный родитель;
Если точнее сочтешь, пятый с Юпитера ты.
Есть и доблесть в тебе: ты гневное поднял оружье,[88]
Но не поднять и не мог, – меч твой направил отец.
Я бы хотела, чтоб ты геройствовал в подвиге лучшем,
Но для отваги твоей повод не выбран, а дан.
Все же ты подвиг свершил: из вскрытого горла Эгиста
Кровь обагрила дворец, где твой отец погибал.
Правда, хулит Эакид, и подвиг в вину превращает.
Боги! и взоры мои смеет, бесстыдный, сносить!
Рвусь я, и гнев у меня и сердце, и взор возмущает,
Пламенем тайным болит и прожигается грудь.
Ах, Гермионе в глаза бранит недостойный Ореста,
Силы же нет наказать, грозный отсутствует меч.
Плакать дозволено, так, и гнев изливаю я в плаче,
И по груди у меня слезы рекою бегут.
Эти лишь вечно со мной, и вечно я их проливаю,
И на поблекших щеках вечно их влажный потов.
Иль по судьбе родовой, до нашего века достигшей,
Нам, Танталидам, дано легкой добычею быт?
Лебедя ль мне поминать речного обманчивый образ[89]
Или Юпитера грех под белоснежным пером?
Где два моря косой Истмийской разорваны долгой,
Там на колесах чужих Гипподамия[90] неслась.
Кастор Амиклец потом и брат его, Поллукс Амиклец,[91]
Из Мопсопийских[92] твердынь взяли Тэнарку – сестру;
И через море она ж увезенная гостем Идейским,[93]
В бой за себя повлекла Аргоса смелых бойцов.
Смутно я помню про то, но помню, как горького плача,
Страха и грозных тревог полон родимый был дом.
Плакался дед и Феба сестра, и парные братья,
Леда молила богов, Зевса звала своего;
Я же, свои растрепав в ту пору недолгие косы,
Я восклицала: «Меня, мама, меня не взяла!»
Не было дома отца. И вот Пелопидой достойной —
Неоптолему теперь стала добычей и я.
О, когда бы Пелид избег Аполлонова лука,[94]
Как бы отец покарал дерзкие сына дела!
Не потерпел и тогда Ахилл, не стерпел бы и ныне,
Чтоб о сведенной жене плакал покинутый муж.
Что за обида от нас неправыми сделала вышних?
Что за созвездие мне, бедной, противность чинит?
Я без родимой росла ребенком; сражался родитель;
Я при обоих живых круглой была сиротой.
Не лепетала тебе я в первые годы, родная,
Детски – ласкательных слов, детски – неверных речей,
Не обвивала твоей короткими ручками шеи,
Бременем милым на грудь не припадала твою;
Ты не ходила за мной, и после помолвки невесту
В новую спальню не ты, мать, проводила меня.
Но возвращенную я встречать тебя вышла и, право,
Матери даже лица не признавала родной.
Всех ты прекрасней была, и так я признала Елену,
Ты же справлялась у всех: «Где Гермиона моя?»
Счастье досталось одно, – Оресту судили в супруги;
Но не заступится он, – я и того лишена!
Пленница Пиррова я, хоть дома отец победитель, —
Этой-то радостью нас Трои паденье дарит!
И покуда Титан[95] высоко несется на светлых
Конях, свободней еще кажется бедной полон.
Только ж лишь в спальню меня с тоскливым рыданием скроет
Тихая ночь, и сойду к ложу печальному я, —
Сон не приходит, из глаз текут бесконечные слезы;
Сколько умею, бегу мужа, как будто врага.
То отупею с тоски, и, время забывши и место,
Я без сознанья рукой тела Скиросца[96] коснусь,
Только ж сознаю позор, откинусь, едва прикоснувшись,
И оскверненными мне кажутся руки тогда.
Часто не Пиррово с уст, Орестово имя сорвется;
Как предсказанию, той рада ошибке душа.
Родом несчастным теперь молю и виновником рода,
Кто потрясает моря, земли и царство свое,
Прахом отца твоего, мне дяди, которого в гробе
Тихо сложила ко сну сына отважная месть:
Или уж мне умереть и в юности ранней погаснуть,
Иль Танталидою быть и Танталида женой.