Антихрист

День выдался погожий, солнце клонилось к закату, сверкал крест над патриаршей церковью, ото стен и башен веяло прохладой, а по улицам разносилось прежнее зловонье. Я встречал знакомых. Один подошел за благословением. Я благословил его, смеясь про себя под скрывавшим лицо покрывалом: «Благословенье от Искариота!» Так дошел я до нашего дома. Он стоял, прилепившись к дому золотых дел мастера по имени Койчо, притихший, печальный; вечерний ветер развевал траурную ленту на двери, из комнат ещё струился запах свечей, ладана и покойника. Из окошка выглянула моя сестричка. Смотрит на меня, я — на неё. Выросла, похожа на отца. Глаза большие, печальные, из низкого ворота платья выступает худенькая, нежная шейка. Любовь и жалость пронзили мне сердце, но не поддается оно, окаянное, тешится жестокостью своею… Арма была такой же, как ты, сестричка. Как мне любить тебя? Отпрянула моя Каля от окна, но вскоре вернулась вместе с матушкой. Указывает на меня пальчиком, говорит что-то. Окно скрипнуло, отворилось, и матушка говорит мне: «Если к нам пришел ты, отче, милости просим, заходи!» Голос дрожит, в глазах надежда светится, о сыне весточки ждет. Материнское око жадно вглядывается в меня, вот-вот узнает. Я стою истуканом, не смею рта раскрыть, боюсь быть узнанным, даже если заговорю чужим голосом. «В волка превратилась, матушка, заблудшая овца. Напрасно надеешься, что блудный сын переступит порог отчего дома! Тот, от кого зачала ты меня, тоже был волком, но с божьей помощью сумел превозмочь волка в себе. От него, матушка, волчье во мне, потому-то и не любили мы с ним друг друга. Что знаешь ты об этих тайнах?» — и повернулся спиной, заметив и запомнив, как гаснул на стене над окном солнечный луч. Прошел мимо патриаршей церкви, потом вдоль крепостной стены. Торопился, чтобы матушка не догнала меня и чтобы не успели запереть ворота под Балдуиновой башней. А когда поравнялся с ней, в ворота въезжал всадник, весь в пыли, в сопровождении других всадников, и у каждого развевался на копье царский стяг. Стража обступила их, и я услыхал, как гонец объявил: «Сулейман осадив Царьград. Загорье обращено в пепел. Мы едем из Боруя, дайте дорогу!..» Лошадиные копыта зацокали по дороге ко дворцу, воины стали креститься, и один из них сказал мне: «Не знаю, кто ты, отче, не еретик ли из тех, что гневят Господа, но из-за ваших грехов всего больше и происходит зла. Два дня гаснет елей в лампаде святого Георгия, не принимает его святой…»

Я спустился к переправе, где как раз пристала лодка с другого берега. Царский перевозчик не соглашался перевезти меня, но я соблазнил его медной монетой. Желтые воды Янтры несут мусор и пенятся у берегов. Подумалось мне, что неплохо бы стать перевозчиком. Найти бы где-нибудь переправу, купить лодку, поселиться в хижине на берегу. Этими мыслями отгонял я мысли о матушке и сестре, но обе не шли у меня из головы. Я успокаивал себя тем, что царь не оставит их без содержания, да и дядюшка наш тоже позаботится о них. Но если турки войдут в Царьград, что станется с царицей Денницей? Отведут в гарем басурмана, чтобы тешился он лебединой её плотью. Что делать — не стало Денницы, как не стало прежнего Эню. А теперешнему ни до кого нет дела. Однако ж зачем торчал я перед отчим домом и разыграл комедию? Чтобы посмеяться над пригожим отроком? Нету больше тебя, отрок, был ты ложью, дьявольским отродьем, покойный отец твой прав. Разве может Искариот иметь мать и сестру, а если есть они у него, смеет ли предстать пред ними? Душа его трепещет, бес гордыни нашептывает: «Мученик ты со своей страшной истиной, нет у одинокого духа твоего ничего общего с ними, величием подобен ты брату божию…»

Смотрю — перевозчик повесил у носа лодки иконку с образом святого Николы. Я дотянулся и незаметно сбросил её в Янтру. Вот так, чтобы уж не оставалось никакой надежды!..

Решил я пойти на Святую гору, заночевать в монастыре пресвятой Богородицы Одигитрии. Но пока добрался, монастырские ворота были уже на запоре и пришлось искать ночлега в одном из строений, оставшихся после престольного праздника, когда гулянье у стен монастыря продолжается целую неделю. Я вошел в пустой сарай, пропахший прошлогодней соломой. Внутри трое запоздавших, как и я, монахов сидели у небольшого костра, ужинали и грелись. Один из них был пьян. Самый старший спросил: «Откуда, брат, из какой обители?» «Здешний», — ответил я. «Отчего же без крова?» «На то воля божья», — и наклонился за охапкой соломы, постель себе сделать. При этом выпал у меня из кармана кошель, монеты звякнули, и все головы повернулись ко мне. Старший повеселел, сотоварищам подмигнул. Глаза у него запавшие, борода с проседью, лба из-за лохм не видно. «А мы, — говорит, — издалека, из царя Страцимира державы, на богомолье пришли. Этот брат перебрал хмельного, еле дотащили его и оттого припозднились. Грехи наши тяжкие! Помилуй нас, Господи!» «Грехи? — говорю. — Что у вас за грехи? Пустяшные. Кабы у вас хвосты повырастали, дело другое».