Накинули мне на шею веревку и, окруженного стражей, погнали вперед. Прибыли мы в Тырновград после полудня и через Асеновы ворота вступили во внутренний город. Народ был разъярен против еретиков, в особенности против евреев, их почитал он виновниками агарянского нашествия, ибо гневили они Бога — и высыпал на улицы встречать их и истязать. Проклинал, запасался камнями, дети — и те, а лютее всех женщины. В еврейском квартале раздавались вопли, евреев выволакивали из жилищ. Стража расхаживала там, дабы укрощать народ, а перед домами людей именитых, царевых свойственников стерегли царские люди и никого не подпускали близко.
Завидев меня, толпа обступила колесницу и стала спрашивать болярина, жид я или еретик. А он громко возвестил: «Сын это богомаза Тодора Самохода, еретик и субботник, сатанинский маг. Подлежит царскому суду. Расступись!» — и велел кучеру стегнуть лошадей, так что я бежал, точно собака на поводке, по мосту через Янтру до городской бани, где помещалось и узилище. Там Черноглав передал меня царскому тюремщику и кастрофилаксу. Тюремщик оглядел меня и спросил: «Это ты — богомильский учитель, главарь тыквенников, отрицающих царя и веру нашу? Отвечай, чтобы знал я, куда тебя поместить». Я отвечал: «Не еретик я, приведен по ошибке». Но болярин открыл ему, кто я такой. Тогда тюремщик хотел было поместить меня на монастырском подворье, однако ж кастрофилакс воспротивился.
Заперли меня в подземелье, полном ила, потому что в половодье Янтра заливала его. Я попросил тюремщика не выдавать моего имени, ибо на Царевце живут матушка моя и сестра. Убедившись, что я и впрямь сын царского богомаза, он перевел меня в темницу посуше. Однако ж узилище спустя несколько дней переполнилось, и отвели меня в другое помещение, где был цепями подвешен к стене пленный турецкий сотник. Мне было велено кормить его и не давать кричать по ночам. Был агарянин распят, и от него исходило зловоние, но человек он был сильный — веровал в своего бога, а нашего презирал. Волком поглядел он на меня и, узнав, что я говорю на греческом, произнес на ломаном языке: «Мне башку отрубят за то, что убил насмерть вашего бинбашию. А тебя за что? Убил кого или ограбил?» «Не знаю, в чем моя вина, — говорю. — Господь Бог и тот на знает». «Врешь, гяур. Аллах все знает. Потому не знаете, в чем вина ваша, что неверные вы. За это Аллах отдает вас в наши руки». Обожгли меня слова его, но я успокоил себя: «Что знает о Боге этот дикарь?» Руки у него вздулись, как кросна, ржавые наручни впились в запястья — он висел уже много дней. «Гяур, — говорит, — сними наручни, дай рукам отдохнуть. Аллах вознаградит тебя». Пожалел я его, вынул железные стержни, но когда освободил он руки, то лишился чувств и грохнулся наземь. «Ладно, — говорю, — лежи. Поспи. Если тюремщик увидит, он меня самого прикует». Утром я приковал его снова, а он ихнюю песню поёт: «Кто упадет — тот сам виноват». Однако ж перестал допытываться, в чём моя вина. Каждый день ожидал он, что поведут его на казнь, но вскорости обменяли его на одного нашего пленного, и остался я в подземелье один. Прав оказался агарянин — позже вознаградил меня Бог, придет срок — расскажу и об этом. А сейчас — о встрече моей с Евтимием и о том, как судили меня и заклеймили каленым железом…
В тот самый день, когда увели моего турка, тюремщик вывел меня во двор. Слил мне воды умыться, велел отряхнуть платье, причесать волосы. Двор, как корзина рыбой, был забит евреями и еретиками. Шум, крик, одни поют псалмы, другие плачут, третьи корчаг рожи — дразнят стражников, а те усмиряют их копьями. Всякий народ — и тырновградские и чужие, но из субботников только двое.
Тюремщик ввел меня в застеленную соломой камору и велел ждать. Спустя какое-то время шум во дворе затих, и я услыхал, что кого-то ведут в подземелье. В дверь постучали. Чей-то голос произнес: «Помилуй нас, Господи!» По голосу узнал я, кто стоит за дверью, и онемел. И снова: «Помилуй нас, Господи!» Следовало ответить: «Аминь», но воспротивилась окаянная душа моя. Толстая, сбитая из бревен дверь заскрипела, отворилась, и я увидал Евтимия, в руке — посох, поверч рясы — панагия. Камилавка его смела с потолка паутину. Я опустил голову, уставился в пол и молчу.
«Ты ли это, чадо Теофиле? Отчего не взглянешь на меня? Стыдишься, либо же так сладок тебе мрак, что не желаешь выбраться из бездны его? Либо гордыня жаждет утолиться твоей гибелью? Либо достиг ты ненависти к слову, ты, слагавший предивные исповеди пред Господом? Ужель божественный дар твой стал ядовитым жалом, и ангел твой перестал сражаться о Сатаною, побежденный и изгнанный из сердца твоего?»