Антихристово семя (СИ)

Рычков вывалился из погреба, как из проруби выскочил, завалился на спину, и гранатным разрывом рвал голову дикий крик — «Аз берёзовый, внимай, Аз!» — пока крышка поруба не придавила завывания с глухим гробовым стуком. Шипел, угасший в траве факел…

Васька перевёл дух, глотнул чистого воздуха, криво усмехнулся. А ведь и напугал его юродивый, как ни турок ни швед не пугали. Аз берёзовый… То ли ещё в допросных листах понаписано…

«Нету, господин асессор, тех листов», — сокрушался Пустоватый, моргая крохотными поросячьими глазками, — «Приказный подьячий, что при допросах вёл записи, спешным порядком по указу воеводы отбыл с последним обозом в Тобольск ещё третьего дни. Не то он их с собой прихватил второпях, не то оставил для дознания капитан-командору — как знать? Может, и сам воевода к себе повелел принести… Дык, велика ль беда? Кликуша — в узилище. Допытать по новой…»

Не пришлось допытать. Помер Степан. Или не Степан…

«И как это он дух испустил в аккурат после твоей визитации, а?» — щурился на Рычкова воевода Баратянский: седой, грузный, с пунцовыми лоснящимися щеками. — «Нехорошее что-то в этом вижу, да не в упрёк тебе, господин асессор, то будет сказано. Нет, дела этого я не знаю и допросных листов человека Степашки не видел. Мало ли у меня забот? Посадские, купчишки, соляные варницы, караваны, торжища, разбойные людишки окрест, жалобщики и доносчики… Нет, батюшка, в монастырские дела мне лезть не с руки. Кого там святые отцы принимают, о чём беседуют — то дело божеское, духовное. Но коли Феофил кликушествам ходу не дал — значит и нужды такой нет, а? Как думаешь?! Слухи о ските за Чердынью и старце Нектарии имеют хождение, так оно на то и слухи… По всему Уралу и далее старообрядческие еретники разбежались, бесчестят словом и государя и порядки, сеют в умах брожение, к гари склоняют малодушных и заблудших… Но, заметь, господин асессор, с проповедями по земле не ходят. Живут в своей ереси тайно, и гарь творят только когда у ним приступают… Что? Берестяные грамотки старца Нектария? Ты их видел? Верно ли в них сказано, что тебе кликуша наговорил? Как теперь проверишь? Вижу, вижу к чему ты клонишь, только сам посуди, возможно ли, чтобы государев воевода, монашеский верховный чин и воинский начальный человек состояли в некоем сговоре, укрывая невесть чего, да ещё и против государя устремлённого? В своём ли ты уме, батюшка?! Мне, старику, и слушать про такое невместно, а по здравому рассуждению то — зачем такой заговор, к чему? От столиц мы далече, делом заняты государевым, для пополнения казны, приращения земель российских. Не по писанному выходит? Экая беда?! Соль, пушнина, руда, таможенные да торговые выгоды куда идут? От то-то… Что?! Народишку убыло? Господь с тобой! Через Соль Камскую тыщщи проходят человеков: и на запад, и на восток. Что теперь прикажешь, за каждым розыск чинить?! Нет, господин асессор, твое дело государево, особливое — тебе и розыск. Имеешь охоту на каждое кликушество гишпедицию снаряжать — мешать не стану. Скликай охотников на казацком круге, дощаник бери, дам; и полувзвод солдат. Более не могу, не серчай. Службы то в Соли Камской, я чай, не убавилось…»

Поглотила Ваську Сибирь, как есть с потрохами поглотила…

***

К исходу третьей седьмицы воинство Васькино зароптало.

Стали свободные от гребли кучками собираться, то у норы, то на кичке — от господина асессора далее, — шептаться и сверкать зло глазами из-под насупленных бровей. Измождённые лица опухли от укусов мошки, застарелые струпья расчёсов гноились. Дощаник окутывался табачным дымом, который пронырливый ветер растаскивал по-над Колвой грязными тающими клочьями. Табака то мало осталось. Это Васька знал. Всю полбу сварили и съели пять дён тому. Рыба стояла поперёк горла, и пустую ушицу хлебать — охотники перевелись: последние крошки хлеба уже вытрясли из мешков. С голоду, понятно, не пухли, но вынужденное безделье, однообразие ломовой работы и вид угрюмых берегов без края и конца осаживали дощаник сердечной тугой всё ниже и ниже, того и гляди через борт хлестнёт студёной водицей…

Рычков вострил шпагу и чаще чистил пистолеты, кляня и старца, и неведомый скит, и самого Ушакова с его дознаниями. От табака во рту стояла горькая оскомина, тело немилосердно чесалось, но горше телесных немочей донимали мысли: а ну как и впрямь нет никакого Нектария, морока одна да небылицы, и прав воевода Баратянский, но в Петербурге того не объяснишь, а значит быть Ваське драну батогами как сидоровой козе, да судьба сгинуть в каменных мешках демидовских рудников. А то и того хужее — навалятся прямой сейчас гуртом, намнут бока до беспамятства, да пустят за борт в студёную и прозрачную волну. С тем в Соль Камскую и воротятся: пропал де совсем господин асессор…