Антикритика

Есть в повести потрясающие прозаические фрагменты (автобус на Сумгаит, похороны убитой армянской девушки, встреча и одновременно последний разговор отца с ненужным ему сыном), прописанные с неожиданной трезвостью и строгостью, потому что были осознаны ее автором как ключевые. Но эти органичные прозаические фрагменты уже не образуют целого. "На круги Хазра" это пример поэтической повести, неудавшейся потому, что поэтическое стало итогом рационального, почти схематического действия по сложению суммы досточтимых художественных приемов (обаятельного эпигонства) c суммой эстетических переживаний от разнообразных предметов (обаятельного фетишизма). Поэтическое не одухотворено чувством, а надушено разнообразными ароматами как из парфюмерного флакончика.

В конце концов нам открывают не природу насилия, чего мы ожидали с первых весьма экзистенциальных страниц, и не тайну некую с ним связанную (чего читатель уж никогда не ожидает - что ударяет его как обухом по голове), а банально внушают вдруг простую истину, что все люди на земле братья; а если уж убийцы - так они подонки; если уж жертва - так она невинна как Офелия, да и убита за то, что пыталась бороться с этим злом в виде погромов ( Майя Бабаджанян добывала информацию для радио "Свобода", разоблачающую некие политические махинации). Герой сбегает от жестокой бесчеловечной действительности, каковой она делается, когда гибнут на улицах Баку армянские девушки с лицами Мирей Матье - и не с кем уж как в старые добрые времена выпить винца, курнуть анаши, флиртануть! Сбегает, однако ж, успевая передать борцам за свободу слова последний роковой репортаж Майи Бабаджанян и тем малым искупляя свое романтическое присутствие не просто в сюжете повести, но в сюжете повести, сочиненном на т е м у сумгаитской резни. А мы так и не понимаем той стихии, что заставляла одних людей убивать себе подобных: не понимаем, что же есть такое истинные любовь, жизнь, смерть... Даже величайших миф всех несвободных времен и народов, "радио Свобода", - это уже враки романтизма; чучело романтическое свободы, набитое разве что опилками. Но этого Мамедов не чувствует.

Романтический герой губит смысл повести в зародыше. Названа повесть романтично, красиво. Написана внешне красиво и с романтизмом. Но если в прошлом романтизм возвышался хотя бы культом мужественности и духом мужской несломленной душевной силы, то нынешний экзотический романтизм проповедует уже нечто инфантильное да жеманное: красное винцо, анашу, камасутру, "Ливайс-5О1", блюз, мужской парфюм, туфли фирмы "Одилон", сигареты "Житан"-капорал и... тендир-чуреки.

Можно подумать, что Афанасию Мамедову должно быть легко публиковаться в журнале "Дружба народов" в качестве экзотического "господина Азиата в европейском костюме"; на деле, думается, ему очень тяжело во всех смыслах. Что-то из этого экзотического коктейля, или сам господин Азиат, или его европейский костюмчик - является той данью, какую платил и платит главной литературе нерусский писатель. "Дружба народа", журнал нынешний, вовсе не взимает эту дань. Противоречиво вообще положение писателя, пишущего на русском языке родной ему культуры, но о том родном, что уже-то вовсе не связано ни с человеком русским, ни с жизнью русской - противоречиво даже тогда, когда публикуется он в журнале, который самим названием своим охраняет его самобытность. По обе стороны он оказывается как чужой среди своих.

Этот писатель уникален, будь то Даур Зантария, Тимур Зульфикаров или Афанасий Мамедов. Этот писатель давно уже не дружбинец наш советский, а скиталец. Но каждый такой писатель вольно или невольно платит теперь современности дань э к з о т и к о й.

Зульфикаров и Зантария творят в последних книгах не мир своей родины, а трагический миф о ней - и в этом спасаются как художники. Зульфикаров не ищет виноватых, а устами дервиша Хожди Насреддина, мудреца и юродивого, оплакивает свой народ как страдающую одну плоть и душу заблудшую: экзотический писатель отыскивает для себя мудреца и, платя современности дань экзотикой, сочиняет всечеловеческую сказку об утраченной родине.

Герой повести "На круги Хазра" нов для экзотической литературы тем, что он - реальное лицо, а не сказочный персонаж. Афанасий Мамедов взялся сотворить экзотический миф о человеке империи - сотворить "господина Азиата в европейском костюме" - но чутьем своим художника не услышал, что с романтизмом имперским давно-то приходит на поле русской прозы уже не литературный новый герой, а опостылевший романтический пошляк, каковой для ощущения мужественности разве что надушится плейбойским одеколоном. Но и это еще не все! Таких пошляков, что катаются как на коньках по ледовой арене человеческих страданий, давно плодит вовсе уж не экзотическая кипучая могучая маргинальщина; здесь тебе и проповедующие "имперское сознание" боевики, триллеры, детективы, авторы которых с задворок советской литературы предпочитают переместиться на задворки советской империи.