Антиквар

— Понимаю. И тем не менее намерен испытать судьбу.

— Но приказ…

— Оставь, Курт…

— Действительно, Курт, ваш коллега рассуждает здраво. Будем считать: на время моего присутствия приказ временно утратил силу. Вам ясно?

— Так точно, Herr Oberst!

Он тут же забыл о них.

Ловко балансируя на груде камней, фон Рихтгофен стремительно приближался к дому.

Внутри он провел не более получаса и заспешил назад. Не потому, разумеется, что, отзываясь на каждый шаг, дом угрожающе ворчал и всхлипывал, оплакивая свою долю. Опасно потрескивали половицы, а с потолков, висящих над бездной, падали куски штукатурки.

Он не боялся и, пожалуй, не слишком обращал на это внимание.

Удручало другое — то же детское разочарование и горечь обманутой надежды. Не было в этом опасном, чудом устоявшем доме ничего таинственного и даже просто занимательного.

Убожество чужого, непонятного, но, очевидно, скудного, жалкого житья — вот что открылось ему внутри.

Самодельные этажерки, набитые потрепанными книгами.

Неструганные табуретки, такие же полки с унылой посудой.

Гнутые кастрюли, закопченные сковороды, дешевенькие вазочки с искусственными цветами.

Странная все же была блажь!

Захотелось — видите ли! — недополученных детских впечатлений. В тридцать девять лет, в центре Европы, раздавленной и порабощенной. В самом пекле сокрушительной войны.

Смешно.

Он едва увернулся от увесистого куска штукатурки и на секунду прикрыл глаза — следом посыпалась густая белая пыль.

А когда открыл — невольно вздрогнул и, пожалуй, впервые по-настоящему испугался.

Кто-то внимательно наблюдал за ним из полумрака небольшой ниши, заставленной глубоким обветшалым креслом.

Рука в тонкой кожаной перчатке привычно расстегивала кобуру, но голос несколько изменил Вильгельма фон Рихтгофену. Вместо привычного властного окрика прозвучал негромкий вопрос. Не слишком уверенный к тому же.

— Wer ist das hier?[37].

Ответа не последовало.

Впрочем, он уже и не ждал ответа. Чтобы прийти в себя, достаточно было секунды. Вильгельм фон Рихтгфен застегнул кобуру и усмехнулся. Правда, с некоторым облегчением.

В глубине ниши висела картина — небольшое полотно без рамы.

Висела очень неудачно.

Солнечный свет едва проникал в узкий простенок — различить изображение было сложно.

Одно было ясно — портрет. Потому что глаза, устремленные на полковника, смотрели именно оттуда, с темного полотна.

Он протянул руку — снял со стены небольшой подрамник, висевший на большом ржавом гвозде. Облако пыли густым серым налетом покрыло светлое сукно шинели — фон Рихтгофен небрежно отряхнул лацканы, энергично дунул на холст и двинулся к свету, открытому — во всю стену — проему, выходящему прямо на улицу.

Оттуда за ним напряженно наблюдали штабной шофер и двое из полевой жандармерии.

Впрочем, полковник их не заметил.

Картину же рассматривал внимательно, со знанием дела — и чем дольше, тем более заинтересованно. Некоторое время он напряженно всматривался в нижний угол полотна, надеясь разглядеть имя художника, и, не обнаружив, внимательно изучил обратную сторону холста — подписи не было и там.

Однако это мало что меняло — Вильгельм фон Рихтгофен обладал достаточной сумой знаний и опытом в области живописного искусства, чтобы, без оглядки на громкие имена, составить собственное мнение.

В данном случае оно было превосходным.

— Что ж, милая дама, — произнес он, обращаясь к портрету, — придется на некоторое время стать вашим рыцарем и спасти прекрасную незнакомку — если она, разумеется, не возражает…

Опасную зону он покидал не спеша и даже насвистывал что-то бравурное.

Портрет, однако, держал очень аккуратно и даже не поднял руки в ответном партийном приветствии, когда оба полевых жандарма дружно выкрикнули: «Heil, Gitler!»

Лишь небрежно кивнул головой.

И умчался на своем щегольском Meibach, подняв клубы густой пыли.

Жандармы некоторое время молчали. Но позже тот, который не хотел пускать полковника в дом, заметил неожиданно зло:

— Судя по всему, этот Oberst — большая шишка… — Он не закончил фразы, но угрюмое сопение сказало напарнику много больше слов.

— Однако ж не погнушался дешевой картинкой. Ты это хотел сказать, Курт?

— Ничего я не хотел… — Курт насупился и засопел еще громче.

— Вот и правильно, старина. На нашем месте лучше ничего не видеть и тем более ничего не говорить.

Короткий эпизод — песчинка в кровавом урагане войны — был исчерпан.

Полковник генерального штаба Wehrmacht барон Вильгельм фон Рихтгофен, разумеется, не мог знать, как спасенный им портрет появился в разрушенном доме. Между прочим, в самый канун войны.

В феврале 1941-го из Москвы прибыл для прохождения службы молодой оперуполномоченный НКВД Николай Щербаков с женой Ниной. А в июле, когда немецкие танки стояли на подступах к городу, выполняя задание командования, лейтенант Щербаков ушел в леса создавать партизанский отряд. И жена Нина ушла с ним, потому что оставаться в оккупированном городе супруге оперуполномоченного НКВД было никак нельзя. А квартирка со всем нехитрым имуществом осталась, Разумеется, это было совершенно не важно для полковника фон Рихтгофена.