Антиквар

Сам был один и потребовал обычного доклада, слушал, перебивал, давал указания — ничего не происходило!

Аудиенция закончилась, отпущенный на все четыре стороны полковник — на ватных, разумеется, ногах — двинулся к двери.

Но — всему есть предел! — дождался, получил свое.

— Вот что, Гоша, — не отрываясь от бумаг, бросил маршал негромко и как бы между прочим, — еще одна такая выходка, князем ты, может, и останешься, но полковником уже не будешь.

Севка в эту историю верил.

И вообще начался в его жизни этап тихого обожания и учебы, а вернее — натаскивания.

Настоящая учеба была впереди.

Обожал он, понятное дело, молодцеватого полковника.

Тот, в свою очередь, стремительно — с поправкой на время и условия — натаскивал его в хитром и тонком антикварном деле и, надо сказать, был доволен. Память у парня была отменной. Глаз — цепким. К тому же прорезалось вдруг недюжинное, острое чутье настоящего.

И — уж совсем неожиданно — тонкий, безошибочный вкус.

Полковник с удовольствием оставил его при себе, тем паче самому пришлось задержаться — всемогущий маршал со скрежетом зубовным расставался с порученцем.

Но решение, принятое где-то в заоблачных высотах, обсуждению не подлежало.

Потоцкий остался в Германии для оказания содействия специалистам советской военной администрации. Понятно — какого и в чем.

История эта могла длиться еще довольно долго, а Сева Непомнящий — состоять при веселом, образованном полковнике не один год, сначала — учеником и подмастерьем, позже — партнером и, возможно, преемником.

Судьба, однако ж, решила ускорить дело. Возможно, поступая таким образом, она действовала в интересах Всеволода Серафимовича — кто знает, кем бы он стал, преодолев долгий путь?

Случается ведь, и нередко, что подающий надежды ученик становится в итоге бледной тенью наставника.

Не более того, Кто знает?

Но как бы там ни было, в августе 1947-го полковник Потоцкий был застрелен на пороге своего дома.

Накануне он пребывал в больших хлопотах, комплектуя какой-то сложный и чрезвычайно секретный литерный поезд, с отправкой которого очень спешили, однако ж совсем не привлекал к работе Севку.

Такое, впрочем, уже случалось, и тот по простоте душевной просто радовался нечаянной свободе… И неожиданно получил ее в полном объеме.

Следствие было коротким. Стрелял, конечно же, в бессильной злобе недобитый, затаившийся фашист.

Обычная по тем временам история.

Полковник был холост и вообще одинок.

Основательно переворошив его имущество, разочарованные особисты сделали тем не менее широкий жест — передали все Севке, как человеку, близкому полковнику, к тому же сироте.

Имуществу Севка не обрадовался — заменить полковника оно не могло, а прелесть дорогого одеколона и тонких шелковых рубашек он еще не мог оценить в полной мере — мал был. И воспитан иначе.

Только одна вещица согрела сердце — небольшой женский портрет неожиданно обнаружился в бумагах полковника. Портрет был почему-то без рамы и даже снят с подрамника — один холст.

Особисты, возможно, просто не заметили его в кипе иллюстрированных американских журналов, газет и бумажных репродукций.

Возможно, сочли не представляющим ценности.

Но как бы там ни было — оставили.

Севка же, напротив, хорошо помнил эту работу, обнаруженную в одном из замков под Мекленбургом. И то, как повел себя полковник, едва завидев ее в небольшой картинной галерее.

— Не может быть, — произнес он, как показалось Севке, слегка растерянно. — Не может быть. А собственно, почему нет? Висела себе где-нибудь в Тмутараканске, в Богом забытом именьице, которое и рушить-то не стали. Отдали под сельсовет или начальную школу, пока не пришли господа фашисты. А среди них кто-то глазастый. Да, брат, всякие на войне бывают встречи…

— Кто это?

— Может, никто. Марфутка какая-нибудь или Пелагея-скотница. Неплохой портретец неплохого художника. Вероятнее всего, крепостного, коих, как известно, не счесть малевало на матушке-Руси. А может, самого Ивана Крапивина творение, утраченное, как полагают, безвозвратно. Однако в этом еще предстоит разобраться. Так-то, брат.

Разобраться теперь, по всему, предстояло Севке.

Покидая Германию, он увозил бесценный, возможно, холст на дне скромного фанерного чемодана.

И — право слово — так было надежнее.

Москва, год 2002-й

Ночью выпал снег, настоящий — не та мерзкая слякоть, что сыпалась с небес накануне. Возможно, в городе этого даже не заметили.

Там снег не прижился — раздавленный колесами машин, втоптанный в грязный асфальт, он немедленно утратил первозданную чистоту, лишился алмазного сияния — исчез, растворился в общем сером унынии.

Иное дело здесь, в дремучем бору, где вековые сосны-великаны бережно водрузили на свои царственные кроны искрящиеся алмазные шапки. И сухая хвоя, густо покрывавшая землю у подножия сосен, радостно укрылась белоснежным покрывалом.

Снег сровнял обочины шоссе, щедро присыпал глубокие проемы, аккуратно запорошил асфальт.