Антиквар. Повести и рассказы

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я пришел в себя. Дом напротив уже опять зажег свой кроссворд, но на сей раз я не подставлял в окна букв. Что, если мыслить логически? Тогда следует признать то, что я и так сразу понял: кому-то там известна связь между раскапыванием могил и антиквариатом. До тех пор, пока я скучный имярек сорока лет, с плешью и избыточным весом, мое присутствие ночью на кладбище вполне объяснимо – так, как я его и объяснил. Однако стóит мне стать наследником моих дедов, хранителем некоторых, не совсем обычных сокровищ, древностей особого рода (как, скажем, череп прославленного барона), интерес к моей бледной персоне может быть проявлен куда больший, а дознание, как знать, доберется и до прошлого, к примеру до моей педпрактики. Этого нельзя допустить. Так вот: что я с этим могу реально сделать? Конечно, прозорливец, спросивший о той книжке, способен и сам, без подсказок, навести обо мне справки. Но тут, даже если ему повезет, ему, пожалуй, скажут, что я нумизмат: нумизмат, а не антиквар, и только; даже не фалерист (я действительно много лет латаю дыры в бюджете меной одного презренного металла на другой, и это тем легче, что я равнодушен к обоим). Он даже не сможет ничего доказать: у меня нет коллекций. Зато то, что у меня есть, наводит на другой след. Значит, этот след нужно спрятать. Не рыдать, не заламывать руки, а искать квартиру, искать тех, кто поможет мне все туда отвезти, сделать это как можно скорее, а здесь начать ремонт. Как это ни трудно и громоздко, но это осуществимо. Значит, нужно осуществить. Внезапная мысль, что ведь осквернение могил карается по закону не только в уголовном порядке, но также и путем предъявления гражданского иска, то есть, попросту говоря, штрафом с описью и распродажей имущества (которое за бесценок скупают, понятно, сами судебные исполнители), эта мысль окончательно вернула меня на землю. Я сидел на полу у кровати, с размазанной по щекам грязью, держался руками за бока, но уже не плакал, а думал. Боль постепенно уходила, но не это было главное. Главное, я теперь знал, что делать и кто мне в этом может помочь.

IX

Мне не хотелось проводить третью ночь подряд без сна, и я принял то самое снотворное, про которое солгал Сорокину. Однако уснул не сразу. Конечно, был определенный риск в том, что до утра все остается на своих местах так, как и было, но, с другой стороны, нельзя же совершить переезд в один миг. С этим я уже смирился и потому намерился в случае чего попросту вновь не открыть дверь. В конце концов, они мне сами сказали, что «известят», когда я им понадоблюсь: известят, а не приедут. Вот и пусть извещают. Из моего заявления, кстати, следовало, помимо прочего, что я «временно безработный»: ну вот, значит, мог уйти разыскивать себе работу; не сидеть же весь день дома! Словом, что-нибудь сочиню. А вот как в самом деле перебросить вещи на другую квартиру, не обратив на это внимание соседей – что в моем случае, понятно, было совершенно необходимо, – вот об этом надлежало подумать всерьез. Да, вещи. В том-то и дело: вещи вещам рознь. Мой комод карельской березы, мою фисгармонию, как, впрочем, и диван, и книжный шкап – все это вдвоем, к примеру, не унести. Тем паче тихо. И хотя главные «обвиняемые» не они, их тоже нужно спрятать. Ах, право, жаль, что я не нумизмат!

Но что делать: деньги – даже если они уже «монеты» – всегда были скучны мне. Равно как и медали, к примеру. В них – и в тех и в других – слишком много «общего», обычного, того, чем и так полон мир. Недаром именно их стали раньше всего чеканить. Их уникальность всегда случайна, они, собственно, созданы для размножения, для массового пользования; и, хотя чей-нибудь профиль зачастую украшает их бренность, именно собственного лица у них все равно никогда нет. И потому для меня они мертвы. А я не люблю смерть. Тут черта, которую нужно понять. Конечно, девчонка в фривольной позе с древнего дагерротипа тоже давно мертва (хоть зритель, особенно там, где дело касается эротики, редко осознаёт, что видит лишь тень бедняжки, давно сошедшей в могилу). Но сам дагерротип продлил этот фаустовский миг и пусть лишь в моей фантазии, но сохранил-таки частицу жизни (а не смерти!), драгоценную мне. Потому-то лучшие строки Гёте – единственные, что поддались переводу, все прочее скука и подрифмовка, – это две первые, главные: «Вы снова здесь, таинственные тени, смущавшие мой разум столько лет!..» Не знаю, что должно быть дальше. Но эти тени, точно, здесь, они и сейчас смущают разум посвященных, они всегда рядом, лишь пожелай, – и нет смерти, а есть тайна, и эта тайна действительно велика.