Антикварий

— Ну что ж, если б я хотел подкрепить достоверность этой легенды, я мог бы сослаться на такой авторитет, как блаженный Августин[198], который рассказывает, как некое умершее лицо явилось своему сыну, когда с того хотели взыскать уже уплаченный долг, и указало, где найти расписку. Но я скорее разделяю взгляд лорда Бэкона[199], который говорит, что воображение весьма родственно вере, творящей чудеса. Издавна ходила басня о том, что эту комнату посещает дух Альдобранда Олденбока, моего прапрапрадеда. Позор для нашего языка, что он не может менее неуклюже обозначать степень родства, о которой нам часто приходится думать или упоминать. Этот предок был иностранец и носил свой национальный костюм, точное описание которого сохранено преданием. Есть даже гравюра, по предположениям исполненная Реджиналдом Элстреком[200], где Альдобранд изображен собственноручно печатающим на прессе листы редкого теперь издания «Аугсбургского исповедания»[201]. Он был химик и в то же время хороший механик, а любой из этих специальностей в то время было достаточно, чтобы тебя заподозрили по меньшей мере в белой магии. Суеверный старый писец все это слышал и, вероятно, считал полной истиной. Во сне образ моего предка напомнил ему о шкафе, который, как это принято, с признательным уважением к старине и к памяти прошлых поколений был отправлен на голубятню. Прибавьте сюда еще quantum sufficit[202] преувеличения, и вы получите ключ ко всей этой таинственной истории.

— Ах, брат, брат! А как же с доктором Хевистерном, чей сон был так ужасно нарушен? Разве не сказал доктор, что, если бы ему подарили весь Монкбарнс, он и тогда не согласился бы еще раз переночевать в Зеленой комнате? Ведь Мэри и мне пришлось тогда уступить ему нашу…

— Оставь, Гризл! Доктор — добрейший и честнейший тупоголовый немец. У него свои достоинства, но он, как многие его земляки, любит всякую мистику. Вы с ним весь вечер вели меновую торговлю: ты получала от него россказни о Месмере, Шропфере, Калиостро и других современных претендентах на искусство вызывать духов, находить скрытые сокровища и так далее, а он от тебя — легенду Зеленой комнаты. И если еще принять во внимание, что illustrissimus[203] уплел за ужином полтора фунта шотландских битков, выкурил шесть трубок и выпил соответствующее количество эля и бренди, то нет ничего удивительного в том, что его ночью душил кошмар. Однако теперь все готово. Разрешите мне, мистер Ловел, посветить вам и показать дорогу. Вы, несомненно, нуждаетесь в отдыхе. Мой предок, я уверен, настолько сознает обязанности гостеприимства, что не станет нарушать покой, который вы так заслужили смелым и мужественным поведением.

С этими словами антикварий взял массивный старинный подсвечник, который, как он отметил, был выкован из серебра, добываемого в рудниках Гарца, и принадлежал той самой особе, что дала им тему для разговора. После этих пояснений он направился по множеству сумрачных, извилистых переходов, то поднимаясь, то вновь спускаясь, пока не привел гостя в предназначенную для него комнату.

ГЛАВА X

Когда в полуночное время
Мрак землю саваном прикрыл,
Когда все спят, но встало племя
Бескровных выходцев могил,
За мной в тиши не ходят тени,
Не жду я призрачных гостей,
Печальнее мои виденья —
Виденья счастья прежних дней

У.Р.Спенсер[204]

Когда мистер Олдбок и его гость вошли в так называемую Зеленую комнату, Олдбок поставил свечу на туалетный столик перед огромным зеркалом в черной лакированной раме, окруженным такими же ящичками, и огляделся с несколько встревоженным выражением лица.

— Я редко бываю в этой комнате, — сказал он, — и всегда невольно поддаюсь печальному чувству — конечно, не из-за тех детских сказок, которыми вас угощала Гризл, но из-за воспоминаний о ранней и несчастливой привязанности. В такие минуты, мистер Ловел, мы особенно ощущаем перемены, произведенные временем. Перед нами те же предметы, те же неодушевленные вещи, на которые мы глядели в своенравном детстве, и в пылкой юности, и в обремененной заботами, расчетливой зрелости. Они неизменны и всё те же. Но когда мы смотрим на них в холодной, бесстрастной старости, можем ли мы, наделенные теперь иным нравом, иными стремлениями, иными чувствами, мы, чей облик, тело и физическая сила так изменились, — можем ли мы сами быть названы теми же? И не оглядываемся ли мы с некоторым удивлением на себя в прошлом, как на каких-то других людей, отличных от тех, кем мы стали? Философ, жаловавшийся на Филиппа, разгоряченного вином, Филиппу в часы его трезвости, не избирал судью столь непохожего, как если бы пожаловался на юного Филиппа Филиппу состарившемуся[205]. Меня всегда трогает чувство, так прекрасно выраженное в неоднократно слышанном мною стихотворении[206]: