Антиох Кантемир. Его жизнь и литературная деятельность

В них шутки вместе с умом цветут превосходным
И слова гладко текут, как река природным
Током, и что в речах кто себе зрит досадно,
Не в досаду себе мнит, что сказано складно.
И, обращаясь снова к своей музе, автор спрашивает:
А в твоих что таково? Без всякой украсы
Болкнешь, что не делают чернца одне рясы.
Так ли теперь говорят, так ли живут в людях?
Мед держи на языке, а желчь всю прячь в грудях,
И недруг сущий смертный, тщись другом казаться,
Если хочешь нечто быть и умным назваться.

Автор сознает свое бессилие. Он не может «прятать желчь в груди»:

Не могу никак хвалить, что хулы достойно;
Всякому имя даю, какое пристойно;
Не то в устах, что в сердце иметь я не знаю:
Свинью свиньей, а льва львом просто называю.

Но, тем не менее, как ни опасно, как ни невыгодно называть «льва львом, а свинью свиньею», автор не намерен отказаться от сатиры.

Есть о чем писать, была бы лишь к тому охота.
Было б кому работать, – без конца работа.

Ни одна сатира не дышит таким сильным гражданским чувством, не исполнена, несмотря на элегический тон, таким мужеством; ни в одной сатире сила и образность речи не проявляются с таким блеском, как в этом простом обращении Кантемира к своей музе, в этой твердой его решимости «ткать стихи», писать сатиру, несмотря на все невзгоды до тех пор, пока «на масляной не будет пьяных», на том простом основании, что «не писать мне нельзя: не могу стерпети».

Но что Кантемир именно в это время завел речь о том, что благоразумнее было бы бросить перо, служит подтверждением нашей мысли о полном разочаровании, постигшем его после воцарения Анны Иоанновны. Но мы должны и тут заметить, что это разочарование, как по всему видно, касалось не столько его лично, сколько того направления, которое приняли государственные дела. Он, правда, сам не принимал в них участия, оставаясь лишь гвардейским поручиком, но он, конечно, хорошо был осведомлен обо всем, что происходило при дворе, и его взгляд на тогдашнее положение дел ясно выразился в переложенных им псалмах. И тут проявляется угнетенное состояние духа. Поэт не довольствуется простым переложением псалмов, а вплетает в них многие мысли, имеющие тесную связь с тогдашним положением дел. Именно в это время он пишет, что «сильно злонравные давят бедных без причины», что «ядом уст их и клеветами земли полны»; именно в это время он вспоминает, как «злобных карает жестоко гнев божий».

Я не одного видел истукана
Гордого, яко кедр с горы Ливана,
И только прошел (сие правда иста),
Искал, где он был, и не сыскал ме(и)ста.[2]

Значит, в это время Кантемир уже предугадывает появление Бирона. На его глазах, действительно, падал не «один истукан, гордый, как кедр Ливана»: пал и Меншиков, и Голицын, и Долгорукий, – и Кантемир утешает себя тем, что так же свергнут будет и нарождающийся новый «истукан».

Но еще больше, чем в переложении псалмов, выразился взгляд Кантемира на тогдашнее положение дел в сочиненных им в то время баснях. Этими баснями он проложил путь дальнейшим нашим баснописцам, Хемницеру, Измайлову, Крылову, был, так сказать, родоначальником нового у нас вида поэтического творчества и, в то же время, эзопова языка, к которому поневоле пришлось так часто прибегать нашим писателям вплоть до новейшего времени. Вступлением к этим басням служит написанная в эти же годы десятая эпиграмма «На Езопа». В ней встречаются, между прочим, следующие стихи:

Не прям будучи, прямо все говорить знаю, —

и другой, еще более выразительный в этом отношении стих:

Много дум исправил я, уча правду ложно.