Антипиранья

– Что, по-настоящему? Не по-вашему, не по-научному? Может, вы развенчали его теорию и этим убили? Нет? Да… А на вид вроде мирный дедушка.

– Уходи. Здесь тебе никто не поможет. Ты обещал меня убить. Что ж, сделай одолжение. Перед тобой пустой, трухлявый и разочаровавшийся в жизни старый пень. Тебе не составит труда сломать мне шею. За это я буду тебе только благодарен. И не думай, что все напасти мира свалились разом на твою голову. Что бы с тобой ни произошло, где бы тебя ни оставила гипербола, ты не познаешь того опустошения, какое познал я. А счастливая и интересная жизнь есть везде. Даже там, где ты побывал. Между словами «жизнь полна» и «жизнь пуста» зияет огромная пропасть. И называется эта пропасть – проклятье. Я испил эту чашу до дна. А теперь уходи. Я хочу поговорить с ним.

Оставшись один, Иван Степанович закрыл глаза. Его губы шевелились, то злобно вытягивались в две нити, то искривлялись в недовольной ухмылке. Сейчас он был далеко от Сколково, недосягаем для пространства и времени. Он был рядом с гением. Они сидели под белыми цветами раскинувшей крону акации и ожесточенно спорили. Постепенно ярость спора сошла на нет, и они замолчали.

Иван Степанович не мог поднять глаза, чтобы встретиться с ним взглядом, и тогда севшим голосом он спросил:

– Так я пойду, учитель?

– Иди. Для тебя уже наступил час истины.

Для каждого в жизни наступает час истины. Рано или поздно, но наступает. И тогда один обманывает самого себя и яростно твердит: «Я все делал правильно! Я чист почти как Господь. И не поколебать меня в моем упрямстве. С этой ложью я кану в вечность».

Ко второму приходит озарение, что все его идеи не больше чем мыльный пузырь и жизнь выброшена коту под хвост. Украл, а не разбогател. Предал, а счастлив на чужих костях не стал. Все книги мудрые перечитал, а ума не набрался. И тайну великую узнал, а раскрыть ее не смог. И тогда в душе наступает пустота. Не та невесомая, а свинцовая, которую не удержать на плечах, не сбросить с горба, нажитого от скопившихся в нем пороков. И вслед за этой пустотой приходит, как избавление, единственное желание – удавиться.

Иван Степанович встал, тяжелой шаркающей походкой прошел на кухню и снял с полки ящик с медикаментами. Он долго рылся в ампулах, нашел нужную, удовлетворенно кивнул и улыбнулся. Раздавив ее в стакане с водой, посмотрел на свет, взболтал маслянистую жидкость и выудил пальцем осколок стекла. Он принял решение, и теперь его руки не дрожали. Теперь они были тверды, как тогда в подвале. Выпив залпом содержимое стакана, он вернулся в комнату и рухнул в кресло.

Яд на слабый старческий организм начал действовать быстро, и Иван Степанович увидел, как в глазах раздвоилась лампа торшера. Он понял, что должен торопиться. Раскрыв рабочую тетрадь в конце исписанной формулами страницы, как итог работы всей своей жизни, он написал: «Я хотел победить гения, но даже не смог ему проиграть». По привычке он подписался Ивановым. Но затем перечеркнул и четким каллиграфическим почерком вывел новую подпись: «Йонатан Вортсман». Затем он закрыл глаза, откинулся на спинку кресла и приготовился ждать избавления.

Эпилог

Поезд снова мчал его в родной Питер, в перестуке колес оставляя на рельсах километры пути. Рядом беззаботная компания парней и девчонок играла в карты на поцелуи.

«У вас все получится! – посмотрел с тоской в их сторону Денис. – Вы смело могли бы начать игру на раздевание. Эти девочки тоже умеют ценить время».

Рядом зарыдал ребенок, ударившийся лбом о поручень.

«И у тебя все сложится! Со временем ты научишься понимать, что можно бодать лбом, а что лучше не стоит. Время лечит любые раны. Лечит, воспитывает, учит. Если не способен научиться, дрессирует. Оно все может. А еще оно умеет играть в жестокие игры, швырнув в один из своих давно исчезнувших пластов, чтобы насладиться твоей реакцией. Затем, как утопающему, даст отдышаться на поверхности, вернув в свое время, а потом снова под воду».

Денис смотрел в ночную тьму за окном и прислушивался к собственным ощущениям. Вот, кажется, зачесалась кожа на локте! Неужели снова? Нет, всего лишь показалось. Мнительность принимает любое прикосновение за работу гиперболы. Он почти успокоился, вздохнул и посмотрел на экран телевизора, подвешенного под потолком. На экране знатоки разносили в пух и прах телезрителей с их простыми вопросами.

– Делайте ставки, господа! – визгливо выкрикнул ведущий. – Делайте ставки!

А ведь это о нем. Почему бы вам, господа знатоки, не ответить на такой вопрос: доедет он домой или нет? Затухла гипербола или отсчитывает минуты, чтобы швырнуть его вновь в далекий сорок пятый? Молчите? Этот вопрос будет посложнее, чем примитивные вопросы школьников. На это вам эрудиции и знаний не хватает. Лотереи вы угадывать не умеете. Даже там, где ставки всего пятьдесят на пятьдесят.

Денис со злостью взглянул на экран. А может, попробуете? Только скажите – да или нет? Но с экрана голос телеведущего по-прежнему призывал делать ставки.

И будто ему в унисон из угла игроков в карты донеслось: