Антипитерская проза

Гайдебуров в такие разоблачительные минуты любил предаваться мыслям о самоубийстве. Это все сладкие мысли, не имеющие ничего общего с настоящими суицидальными приготовлениями, — мысли о красоте последнего поступка, мысли о белом мраморном небе, о душещипательной решительности, о благородном демарше. Он вспомнил, что его дядя по отцу тоже застрелился, кажется, в этом же возрасте, кажется, из-за таких же житейских и совершенно опустошительных личных неудач. Гайдебуров подумал о генетической склонности к самоубийству. Ничто так не задевает, как родовая память, как наследственная предрасположенность, как судьба. На фотографиях дядя был красивым, сдержанным, добрым, мягким, в общем — интровертом. Его жена на фотографиях была чернявой, черноглазой, с гроздьями кудряшек, тихой, ликующей, безвредной, сильной, счастливой женщиной. Их маленькая дочь была похожа на дочь Гайдебурова, когда та была пятилетней. Гайдебуров, становясь мистиком, предположил, что дядина жена, которую звали Светлана, которую, так же как своего дядю, он никогда не видел за давностью произошедшей трагедии, — так вот эта состарившаяся женщина погибла в момент крушения истребителя во время летнего летного шоу во Львове. Тогда самолет упал на толпу. Она ведь переехала с маленькой дочерью во Львов после похорон мужа-самоубийцы.

Гайдебуров решил не психовать, не показывать вида, что осведомлен о предательстве, если и проявлять в дальнейшем истеричность, то молчаливую, пренебрежительную, вежливую... «Когда же кончится эта двоящаяся, двоякая жизнь, это двоедушие, это междуцарствие?» — думал Гайдебуров.

Он разговаривал с мелкой бизнесменшей через два стола, не подсаживаясь к ней. Впрочем, в кафе больше никого и не было, и их разговор, двух самостоятельно выпивающих людей, казался размеренным и негромким. Победно трещали поленья в камине. Клевала носом буфетчица, шел беглый снежок за окном. На бизнесменше была какая-то тесная кацавейка со стеганой подкладкой. Ее глаза красиво, с плаксивостью расширялись, она становилась приветливой и чуткой, ее начинало интересовать чужое красочное горе. Эта женщина вообще-то не любила аутистов и их околичности. Но еще больше она не любила мачо.

— Вы не любите людей, поэтому столь патологически застенчивы, — говорила она Гайдебурову.

— Неправда! — восклицал Гайдебуров. — Это люди не любят меня. Поэтому я, как вы говорите, патологически застенчив.

— Нельзя быть одному.

— А я остался один.

— Так можно сойти с ума.

— Я всегда гордился своей крепкой, скептической психикой.

— Вы много пьете.

— В меру.

— Вы любите обман и особенно, когда вас обманывают.

— А вы уже уходите?

— Я уже ухожу.

— Не уходите хоть вы.

— Дела.

Гайдебуров смотрел на бирюзовую пелену, в которую погружалась неприхотливая молоденькая буфетчица, и засыпал. Ему приснился мгновенный сон, обласканный пламенем камина. Ему приснилось, что он ел большой помидор, «бычье сердце», а рядом Вера ходила разряженной, причем в том числе в его замшевую жилетку. Он сказал цыганистой Вере: «В этой жилетке завтра же пойдем подавать заявление на развод». Вера развратно захохотала.

Гайдебурова разбудил звонящий телефон. Посвежевшая, взбодренная буфетчица смотрела на Гайдебурова с опасливым вниманием. Она обрадовалась тому, что клиент очнулся сам, без постороннего вмешательства.

Гайдебурову звонил Колька Ермолаев.

— Я решил, — сказал он Гайдебурову коротко.

— Хорошо, — сказал Гайдебуров, не понимая. — Перезвони мне завтра. Я сегодня занят.

— Я в любом случае решил. Не твоего, так своего, — подтвердил Колька.

— Хорошо, братан. Переговорим.

Гайдебуров подумал, что Колька — запасной вариант. Он, Гайдебуров, собственноручно сделает это лучше. Идти на преступление надо в одиночку, чтобы не было чересчур совестно. Совесть должна оставаться равнодушной к гибели мироеда. Совесть — это высокая, изящная, неизлечимая болезнь.

Гайдебуров представил, с каким насмешливым видом сегодняшний Верин кавалер обращал ее внимание на скабрезные названия в кафе «Пышечка». Гайдебуров знал, каким было у нее теперь выражение лица.

— Я поехал, — сказал он буфетчице, нахлобучивая спасительную кепку. — Наверно, к брату.

— Приходите еще.

— Девушка, для разжижения крови принимайте американский аспирин.

8. Колька

Хотя Колька Ермолаев и грозился ломать руки направо и налево, попадало обычно ему, человеку с претенциозной, запущенной бороденкой, огромными ступнями, красно-черными зенками, которые, вероятно, и притягивали к нему тридцать три несчастья.

Последний раз на него упала одинокая, крепкая, как кокос, сосулька и повредила череп. Две недели Ермолаев зализывал раны. Он стал уже любить физическую боль. Он догадывался, что и новое увечье придумано его невестой Иветтой. И все другие связаны с ней. И в его смерти надо будет винить ее.