Антоллогия советского детектива-40. Компиляция. Книги 1-11 (СИ)

Мои пальцы, живые и послушные, начинают сновать по размеченному бронзовыми полосками и перламутровыми кружочками грифу и незримо выписывать на этой нотной графленке рожденную мной мелодию. Я коротко взглядываю в сторону библиотекаря, мне приятно ее чувственное восприятие созданного мною музыкального узора, и я вполголоса запеваю:

Какое счастье быть наивным,
Не испытать ни подлости, ни зла,
Перед людьми и Богом быть невинным,
Не пить подлунного, обманного вина.
Быть искренним и верить в честность,
Любить златые небеса.
Войти в космическую вечность
И ангелов услышать голоса.
Но как прожить мне без желанной?
Как одному встречать рассвет?
Забыть о ласках нежной, славной?
Ведь без нее и свет не свет!..

Музыка обостряет во мне все до крайности, и вот я уже пою так, что сам содрогаюсь от тоски по любви, которую несут мой голос и гитара. С колотящимся сердцем я поднимаю глаза на библиотекаря и вижу, как у нее выступают слезы. При этом Ирина ласково что-то мне говорит, а потом обеими руками охватывает меня за шею и нежно прижимает мою голову к груди.

Я уже поддаюсь вступающей в мое тело сладкой муке, волнам истомной силы. И тут передо мной предстает Света. Ноздри ее тонко очерченного носа нервно вздрагивают, а прекрасные голубые глаза выражают презрение. Я выскальзываю из крепких объятий библиотекаря:

— Так у нас с тобой дойдет дело до беды!

— Какой ты, Гена! Какой ты мучитель!

Я, ничего не отвечая Ирине, выскакиваю на улицу и иду твердо, ровно и споро, поскрипывая сапогами.

Глава XVII

Где-то в первой половине мая сержант Воронов просит меня поучаствовать в подготовке дня рождения замполита. Полковнику исполняется 50 лет. Он живет в деревне. Высоко на склоне горы среди высоких берез и лип стоит красивый, удобно спланированный им самим дом, и выше уже никого нет. Сзади дома большой сад, переходящий в лес.

Замполит открывает дверь, ведет меня в свой домашний кабинет и скрывается. Здесь все стены заставлены стеллажами с книгами, ящиками и ящичками картотек, а огромный письменный стол завален рукописями. Книги лежат и на полу, и на гардеробе, и на подоконниках.

Я поднимаю голову и встречаюсь взглядом с живыми, смеющимися, еще юными глазами милой женщины. Прическа у нее довоенная, строгое платье сложного фасона, а на руках ребенок лет трех. Я оценивающе разглядываю ее лицо, словно она моя ровесница, девушка, которая встретилась мне в клубе на танцах. Мне кажется, что я через годы погружаюсь в прошлое.

В кабинет заглядывает старшина. Его уже загоревшее лицо, порядком надоевшее, почему-то сию минуту мне кажется прекрасным — лицо русского мужчины, редкостно здорового, и нравственно, и физически.

— Кто это? — указываю я глазами на фотографию.

— Жена и сын Алексея Дмитриевича. Пошли.

Мы входим в залу. Пахнет свежевымытыми полами, на подоконниках открытых настежь окон на сквозняке красиво вздрагивают вьюнки. Жуков представляет мне свою жену Веру. Она в рабочем костюме, но выглядит изящно. Вера на пару с Ириной расстилают на столешницах вместо скатертей идеальной белизны простыни, встряхивая их с резким хлопающим звуком.

Библиотекарь в старенькой кофточке со стоечкой, в широкой юбке и с белым платком на голове, бросает на меня лукавый взгляд. Показывая при этом, что отдает себе полный отчет в ситуации и полностью ее контролирует, и даже затягивает, продлевает игру, которая, впрочем, и не опасна.

Женщины чему-то смеются, и я замечаю, что смех Ирины приглушенный, словно питающий его источник смелой беззаботности пересыхает. Но она чертовски красива.

Через террасу мы с Жуковым выходим в сад и идем за дом, где стоит сарай. Здесь Рахматулин свежует тушу барана со сноровкой, присущей только сельским татарам. В жестах его чувствуется даже какая-то нежность.

Старшина указывает мне на стоящую под навесом печь и строго приказывает:

— Растопите ее, она должна пылать. И начинайте колоть дрова. — И он указывает мне на сваленные кое-как метровые березовые, еловые и осиновые чурбаки. — Да, чуть не забыл. Вы гитару с собой не взяли?

— Нет, конечно, я же работать шел, — отвечаю я.

— Ничего, я распоряжусь, — бросает он уже на ходу.

Я растапливаю печь и колю чурбаки. А когда я останавливаюсь немного передохнуть, свежеколотые дрова обдают меня слегка винным запахом. Я смотрю в сторону лежащего внизу села и нашей части. Передо мной огибающая деревню река, бегущая змейкой. В ней плывут облака, которые пускает, полоская белье, женщина. Во-он тот мосточек, где она полощет… Господи, как хорошо видно! И ближе толкотня крыш домов, успокоенная весенней зеленью. А дальше квадрат наших казарм и плац, завершающийся башенкой клуба. Как все равноправно располагается, ничего не заслоняя, не заглушая.