Антология черного юмора

Как я уже сказал, господа, не сразу было мне дано узреть моего орла. До него я был неразумным существом — прекрасным, счастливым и лишенным одежд, сам об этом, правда, не подозревая. О, милые сердцу дни! На холмистых склонах Кавказа меня обнимала Асия, такая же счастливая и нагая. Мы катались по мягкой траве долин, воздух пел для нас одних, речная вода смеялась вместе с нами, а простые луговые цветы дарили нам свой аромат. Время от времени мы ложились отдохнуть в тени могучих деревьев, среди душистых цветов, над которыми один тихо жужжавший пчелиный рой сменялся другим. Асия, радостно улыбаясь, открывала мне свои объятья, затем легкий шелест пчел и зеленых листьев, сливаясь с нежным журчанием ручья, приглашал нас забыться легким сном. Все вокруг существовало только ради нас, все словно охраняло наше уединение, как вдруг однажды Асия сказала мне: "Ты должен позаботиться о людях".

Правда, для этого их надо было сначала найти.

Я и впрямь хотел позаботиться о них; но что за жалкое зрелище они представляли!

Они прозябали, бедные, не(пр)освещенные; я изобрел для них несколько разновидностей огня, и вот тогда-то и пришел мне полный орел. С того самого дня я сознаю, что под одеждой я наг».

При этих словах из разных уголков зала раздались прочувствованные аплодисменты. Прометей неожиданно разрыдался. Орел, встрепенувшись, захлопал крыльями и издал хищный крик. Отчаянным рывком Прометей распахнул свой жилет и подставил орлу истерзанную печень. Зал снова зааплодировал. После чего орел, все так же кувыркаясь, трижды облетел вокруг Прометея, тот отпил из стакана, взял себя в руки и продолжил свою речь следующими словами:

4

«Простите мне, господа, эту непозволительную слабость — я прослезился от скромности. Впервые выступаю на публике, так что... Но теперь давайте начистоту; господа, я заботился о человеке более, чем до сих пор было принято считать. Я немало сделал для людей; я страстно, исступленно, до отвращения любил их, господа! Я столько сделал для них, что можно даже сказать, что я сделал их самих; ведь кем они были до тех пор? — Быть-то они были, но не-соз-на-тель-но! Как тот огонь, что я сотворил, так и это сознание, я создал его из своей любви. — Но первое, что они осознали, была их красота, и это позволило им размножаться. Человек, если можно так выразиться, принялся без удержу плодиться. Красота первых людей воспроизводилась бесстрастно, неукоснительно и внеисторично. Это могло продолжаться бесконечно. — Позаботившись раз, я решил сделать лучше — или больше; уже тогда я, сам не зная, высиживал в себе орла. В продлении человеческого рода, в этом дробном размножении я увидел знак какого-то ожидания — тогда как на самом деле выжидал лишь мой орел. Но мне-то это было невдомек: я видел это ожидание в людях, я буквально своей волей поместил его в них. Да и потом, создав человека по своему образу и подобию, теперь я понимаю, что в каждом из них действительно что-то наклевывалось, что-то выжидало: в каждом из них теплилось орлиное яйцо... Впрочем, не знаю; не могу это объяснить. — Мне известно только то, что, даровав людям сознание их бытия, я вознамерился придать этому бытию смысл. Я принес им огонь, языки живительного пламени, а также те различные умения и искусства, которым это пламя служит. Согрев их души, я взрастил в них всепожирающую веру в прогресс человечества. Я только как-то странно радовался тому, что следование этому прогрессу изрядно подтачивало их силы. — Это была уже не вера в хорошее, но болезненное стремление к лучшему. Вера в прогресс, господа, вот что было их орлом. Наш орел — это смысл нашего существования.

Человечество становилось все счастливей и счастливей, но мне это уже было безразлично; орел появился на свет, господа! Я больше не любил людей, мне нравилось то, что жило за их счет. С этим лишенным истории человечеством для меня было покончено... история людей, господа, это история орлов, вот что я вам скажу».

ДЖОН МИЛЛИНГТОН СИНГ (1871-1909)