Антология черного юмора

Обратной стороной этой чудесной судьбы, уготованной достижениям его разума, были совершенно жалкие условия существования, сводившие жизнь, по сути, к выживанию. Каждодневные лишения в мансарде на задворках «Черного кота» — где, наверное, он и создавал свои знаменитые «монологи» — Кро мог обменять лишь на фальшивые блестки богемной жизни. А значит, за его юмором стоит та самая «философия горечи и внутренней силы», которую приписывает ему Верлен и без которой он, наверное, не мог бы смириться со своим положением изгоя. Наслаждаясь бесхитростным весельем некоторых его откровенно бурлескных произведений, не следует забывать, что между строчек самых замечательных его стихов нет-нет, да и глянет дуло револьвера.

СУШЕНАЯ СЕЛЕДКА

Видали ль вы белую стену — пустую, пустую, пустую?
Не видели ль лестницы возле — высокой, высокой, высокой?
Лежала там близко селедка — сухая, сухая, сухая...

Пришел туда мастер, а руки — грязненьки, грязненьки, грязненьки.

Принес молоток свой и крюк он — как шило, как шило, как шило...
Принес он и связку бечевок — такую, такую, такую.

По лестнице мастер влезает — высоко, высоко, высоко,

И острый он крюк загоняет — да туки, да туки, да туки!
Высоко вогнал его в стену — пустую, пустую, пустую;

Вогнал он и молот бросает — лети, мол, лети, мол, лети, мол!

И вяжет на крюк он бечевку — длиннее, длиннее, длиннее,
На кончик бечевки селедку — сухую, сухую, сухую
И с лестницы мастер слезает — высокой, высокой, высокой.
И молот с собою уносит — тяжелый, тяжелый, тяжелый,
Куда, неизвестно, но только — далеко, далеко, далеко.

С тех пор и до этих селедка — сухая, сухая, сухая,

На кончике самом бечевки — на длинной, на длинной, на длинной,
Качается тихо, чтоб вечно — качаться, качаться, качаться...

Сложил я историю эту — простую, простую, простую,

Чтоб важные люди, прослушав, сердились, сердились, сердились,
И чтоб позабавить детишек таких вот... и меньше... и меньше...

(Пер. И. Анненского)

НАУКА ЛЮБВИ

Уже с младых ногтей в моем распоряжении было изрядное состояние, тогда же приобрел я и вкус к науке — но не к той мечтательной, капризной ветренице, что полагает, будто мир можно сотворить заново, и витает в бесплотных облаках. Нет — подобно тем ученым, что идут в сплоченном авангарде современной мысли, я всегда считал человека безликим регистратором внешних феноменов, летописцем осязаемого мира; мне казалось, что истина, если рассматривать ее не с нескольких углов зрения, одинаково тщетно претендующих на всеобщность, но в единой, всеобъемлющей и хаотичной целостности, способна открыться, хоть бы и частично, лишь переписчикам, сортировщикам, добытчикам, разносчикам и хранителям реальных фактов — фактов доказуемых и неопровержимых; иначе говоря, нужно быть неутомимым муравьем, клещом, земляным червем, первородной личинкой, да полным ничтожеством, в конце концов! — чтобы положить свой крохотный кирпичик вместе с мириадами других таких же незримых атомов в основание величественной пирамиды научных истин. Наблюдать и фиксировать — но никогда не соблазняться мыслью, грезою или фантазией: в этом великолепие нынешней методы.