Антология осетинской прозы

Брели понуро, не разбирая дороги. Высоко-высоко процессию сопровождал кортеж журавлей, улетающих в теплые зимовья. Курлыканье птиц едва доносится с этой вселенской бездонности. Может быть, журавли, как и согбенные женщины Урсдона, зашлись в истошном плаче, роняют на землю такие же горючие слезы, но они исчезают еще там, в холодной тусклости поднебесья, подхваченные верховым ветром.

Вороной осторожно перебирает жилистыми ногами у изголовья летчика. Так возвращались в старину к родным очагам достойные мужи, смертью смерть поправ.

Примерно на полдороге Темыр выпростал из-под седла жеребца тупорылый английский карабин, будто собирался отдать отважному соколу последние воинские почести, подозвал водовоза, усадил на коня и наказал:

— Скачи в село. Разыщи плотника Мате. Пусть сколотит гроб. И еще скажи… Пусть выроют могилу во дворе правления.

Жеребец выгнул холеную шею, словно выслушивал наставление хозяина, и, не мешкая, понес седока по выбоинам и ухабам разбитого за лето проселка. Скакал размашисто, без рывков и сбоев, оберегая непривычно легкую ношу.

Хоронили летчика всем миром. В подворье и старом саду негде было ногой ступить. Малышня взобралась на заборы и плетни, пчелиным роем облепила ветви дуплистых деревьев. А сельчане все шли и шли.

Оглушенный стенаньями женщин, Темыр поднялся на холмик глинистой земли, выбранной из могилы, и сиплым от пережитого голосом произнес:

— Люди добрые… Мы прощаемся с настоящим джигитом… Он погиб, как герой, защищая нашу свободу.

Он говорил… Нет, он молчал. А хотелось сказать о том, что пламя войны полыхает не за тридевять земель. Враг ломится в их жилища, оскверняет святыни, грозит смертью матерям и детям. Тот, кто достоин носить папаху, взялся за оружие.

Он молчал, чувствуя, как в нем закипает неподвластная ему взрывчатая сила и взбудораженность его существа передается мужчинам без головных уборов, женщинам в полинявших платках, детям, в чьих глазенках таится не праздное любопытство — страх.

Он молчал, но сказал бы, что потрясен подвигом молодого воина и… подлостью мародера, который, может быть, укрылся среди них. Да, да… оборотень ходит по этим же улицам, ест вместе с ними тот же чурек… Они сна лишились, чтобы отсеяться под грохот канонады и быть завтра с хлебом, а нечестивец надругался над памятью героя. У злодея острые клыки, грязные руки, подлая душа. Остерегайтесь его, люди! Присягнем на верность отчизне землей и кровью!..

Сегодня в полдень, когда Темыр остался один на один с отходящей к зиме пашней, он, наверно, перебирал в уме те же клятвенные слова. Грудь его распирала радость пахаря, возбужденного от недосыпания и усталости, от земной благодати и тишины. И слова те могли быть умиротворенными, незлобивыми, хотя сердце — нет-нет да, бывало, заноет — дальний горизонт пугал его безвестностью своей, уходившие в лес трактора оставляли после себя горький запах разлуки.

И еще сказал бы…

Взгляд Темыра скользил по сумрачным лицам земляков. Разные они, добрые и смышленые, плутоватые и с хитринкой, черствые и замкнутые, веселые и общительные. Это когда поглощены немудреными мирскими заботами. Ныне в глазах сельчан одна на всех скорбь.

Взгляд коснулся немощных старух с выцветшими глазами и траурными шалями, молодых вдов, не согласных с судьбой и смотрящих на него с неутраченной надеждой.

А где же этот шакал? Где копит яд, чтобы ужалить ближнего побольней и наверняка?..

К могиле подошла плакальщица. Едва уловимым движением старушка опустила свой платок на плоские плечи. Она осталась в черной косынке, из-под которой выбивались тонкие пряди совсем белых волос. Истово воздела крохотные кисти рук к бескровному лицу, искаженному болью, запричитала, покачиваясь невесомым телом в такт словам, слетающим с ее дряблых губ. Женщины подобрались. Громко рыдая после каждой паузы плакальщицы, они совершали исконный обряд захоронения.

Темыр молчал. Голосила плакальщица. Она произносила те же самые слова, которые ускользали от него в душевной смуте. Если бы даже они и отыскались, вряд ли смог бы вложить в них столько щемящего чувства.

— Уа-да-да-дай, мой сыночек! Устремился к солнцу ты мечтой, обвенчался с чистой высотой, но пуста заоблачная высь, и с земной красой ты разлучен. Не светило обожгло тебя, враг коварный растоптал твой след.

— Уа-да-да-дай, свет моих глаз! Страха не ведал ты, злобы не знал, нартом зовешься отныне, родной. Ждет не дождется невеста вдали. Женские слезы повсюду горьки, и не отвергай печали горянки.

— Уа-да-да-дай, доля моя! Ходят в небе косяками звездоносцы. Ищут друга, побратима, ратоборца, но тебе уж не подняться, не вспорхнуть. Спи спокойно, ненаглядный, не тревожься. Не скудеет край наш славный храбрецами. Пока горы величавы, и гнездовью быть. Пока жива та орлица, и орлятам быть. Заклюют они злодея, изведут, а земле покой и счастье, знай, вернут. Ты останешься с живыми, мой родной, в вечной памяти народной жить тебе.

— Уа-да-да-дай, дети мои! Недруг злобой отравляет ваши сны, но быстрее созревают и сердца. Пусть же гневом воспылают и они, в каждом ратник пусть проклюнется теперь.