Антология осетинской прозы

Над пологой тропинкой, вытоптанной из Ламардона в Найфат, единственная в Даргавском ущелье и потому священная роща. В ней вырубается ежегодно палка, которую жрец берет с собой на Тбау-Вацилла. На вершине он натягивает на нее шкуру жертвенного ягненка.

Сейчас пробирается сквозь ветви и ползет над рощей голубоватый дым.

Я поднялся по ступенчатому кряжу. Не слышны стали людские голоса, и показалось, что нет, не должно быть болей, что мои глаза будут всегда ненасытно смотреть на снежные выси, что я, люди, суровые дальние склоны, выси, — что мы прекрасны. Должны быть прекрасны.

Но плоские кровли Найфата густы, как черные гроздья винограда. Корявые пальцы — в складки их въелась черная земля — держат нищенские кувинагта; в глазах покорная, беззлобная, беспомощная вера…

Голубой дым ползет по верхушкам деревьев. Небо ясно. В прозрачном воздухе, точно выше и выше, растут каменные горы. И вот нежданно родился и побежал по неизбывной горской тишине звон колокола. Я свернул в орешник, достигший предельной в заповедной неприкосновенности высоты.

Таинственная тишина рощи. Робко трещат под ногами сучья. Приглушен листвой колокольный звон. В буйной влажной траве рассыпана рубиновая земляника.

Скрытый кустарниками, я остановился, чтобы не помешать молитве. Группа мужчин полукругом стояла около дерева, к стволу которого прикреплен станционный колокол. Седобородый патриарх занимал центральное место в полукруге. Деревянная чаша с пивом в правой его руке, ребра и пироги — в другой. Он импровизировал молитву с жаром, свойственным только осетинам. Старик то повышал голос, то говорил шепотом, или был вкрадчив, или убедителен. Порою он почти кричал, приказывая громовержцу Вацилле дать бедной фамилии урожай на полях и в садах, сочные куски мяса, залитые маслом пироги, изобилие в саклях, благополучие в пути, удачу в делах и здоровье.

— Ой, Тбау-Вацилла! — постоянно вырывается из речи старика, скрепляя каждое требование, подтверждаемое хором присутствующих.

— Оммен!

Старик умолк и протянул младшему в кругу глотнуть пива и откусить пирога и мяса. Молельная чаша пошла по рукам и по губам. И тогда фамилия уселась на земле. Урдагстаги расставили деревянные блюда с вареным мясом, с сырными пирогами, с шашлыком. Чаша много раз наполнялась пивом.

Как посол божий («гость — посланник божий» — говорится в осетинском приветствии) я сел с ними за вкусную родную еду.

Это был фамильный дзуар. Каждый род, живущий в аулах Даргавского ущелья, имеет своего дзуара-покровителя и сегодня устраивает на месте пребывания его такое же пиршество… И каждый аул имеет своего покровителя, и каждый аул будет пировать около своего дзуара. Превыше всех — Вацилла, бог грома и молнии, следовательно — дождей и плодородия.

Кажется, что праздник, на который стекаются люди со всей Осетии, — грандиозная мистерия, показывающая развитие общественных идеологий от тотема к богу — вырастания рода в нацию. Недаром же спросил чудесный орел гутцевского мальчика:

— Ты осетин?

Хмельное пиво развязало языки. Густо сыпались сальные шутки. Пели. Вечером, перед тем как пойти в аул, хороводили на поляне веселое «Чепена», — взявшись под руки, кружились, оцепив старика, и повторяли его тяжеловатые, наивно-хитрые движения.

Вязкой тропинкой между полями овса и ячменя я спустился утром в Даргавс. К партии землеустроителей, возглавляемой Гино, подъехала другая партия — облесителей, если приемлемо это полуприличное слово: Их задача — согласованно выбрать участки для новых, укрепленных поселков, для пахоты, сенокоса, пастбищ и леса.

Упорно идет осада Найфата: «Ламардонская роща не будет единственной и священной».

Сбрасывается каменная скрижаль горской истории. Столетия назад волосатые руки пионеров сложили каменные здания, которые были их жилищами и крепостями во время нашествия врага. В нижних этажах саклей осетин держал худобу и семью. Над очагом висела цепь, с которой отождествлялся патриархальный род его, его сила и твердость. Шафер, когда вводил в дом невесту, окончательно закреплял молодую за новой семьей тем, что заставлял ее прикоснуться к надочажной цепи.

Теперь Гино ходит по аулам и зовет людей переселяться в новые дома, в которых не будет надобности в надочажных цепях, не будет закопченных стен и потолков, и грудей, рвущихся в кашле, и глаз, воспаленных в дыму, и распадается старая семья: оставив отцов доживать старые дни, сыновья уйдут вскоре в новые поселки, расцвеченные электричеством.